Страница 17 из 22
Иван Матвеевич хотел спросить: «А ты кто такой, что про всех знаешь?» – но мужчина опередил его:
– Вижу, вас заинтересовала моя осведомленность. Вы хотите узнать, кто я. Ну что же… – Он наклонился к Ивану Матвеевичу и серьезно сказал: – Сам я – шпион… Агент иностранной разведки. Прячусь здесь от органов. Очень удобное место: все голые – трудно узнать. Да-с… все наги и обтекаемы, яко осетры…
– Тьфу! – вскочил Иван Матвеевич. – Тьфу, паразиты! Все вы тут… агенты-элементы! Гадье, в душу вас! Придурки!..
Он ушел домой до крайности возмущенный, обиженный, и дал себе слово: в баню больше ни ногой. Чтобы не видеть мордоворотов этих, сволочей, захребетников…
Но дома Иван Матвеевич мало-помалу успокоился, отмяк – и засомневался: а может, этот, с поношенной физиономией, только про себя заливал? А про других все правда? Ведь если он про всех сочинил, то надо тогда взрывать эту баню динамитом. К чертовой матери.
Вот с такими сомнениями Иван Матвеевич и заявился ко мне. Пришел узнать: когда работают писатели? И может ли такое быть, чтобы длинноволосика в депутаты избрали? И вообще – сориентироваться пришел.
Я успокоил Ивана Матвеевича как сумел. Сказал, что в миллионном городе все может быть. Много есть профессий, не привычных для простого понимания. Существует также значительная прослойка людей свободного труда. Опять же, одними отпускниками можно враз все бани заполнить. Я даже вспомнил знакомого длинноволосого депутата. Правда, он был не артистом, а токарем с инструментального завода.
Потом мы еще хорошо пофилософствовали, опираясь на теорию относительности и закон перехода количества в качество. Дескать, там, где народу вообще больше, всяких людей больше – как приличных, так и дерьма разного, прохвостов. Надо про это спокойно знать и не отчаиваться. Главное, все равно хорошие преобладают – и среди одетых, и среди голых.
Так мы поговорили с Иваном Матвеевичем, но, когда он ушел, я подумал, что облаву-то все-таки не мешало бы устроить. Черт его знает, действительно, многовато развелось каких-то подозрительно сытых, уверенных и нахальных типов. И должности какие-то странные повозникали, когда можно среди бела дня в бане потеть, а зарплата между тем будет капать.
Впрочем, возможно, я потому так подумал, что у меня вот уже два месяца не клеилась работа и мне на самого себя хотелось устроить облаву…
Унылая пора
Как Худяков ни старался подгадать к самому началу собрания – даже выкурил за углом школы подряд две сигареты, – он все-таки пришел раньше назначенного срока.
В школьном коридоре он увидел исключительно одних только женщин. Они стояли вдоль стен, возле подоконников, друг с дружкой не разговаривали, а лица у всех были почему-то некрасивыми, замкнутыми – так Худякову показалось.
Дамы его, конечно, сразу заметили – как единственного мужчину. Десятка два напряженных взглядов скрестилось на Худякове – он даже остановился растерянно и прижмурил глаза, почувствовав себя так, будто пришел сюда отдуваться за всех неявившихся папаш, за все преступное отцовское разгильдяйство.
Возможно, Худяков вошел бы в школу по-другому, как говорится, с поднятой головой, если бы сын его Витька числился круглым отличником или, по крайней мере, твердым хорошистом. Но Худяков был заранее сориентирован, что идет на собрание краснеть.
Жена Зинаида прямо так и заявила:
– Сходи – покрасней. А моих сил нет больше. Мне там на других родителей глаза поднимать стыдно.
Слава богу, Худяков ненадолго приковал к себе всеобщее внимание. В другом конце коридора показалась классный руководитель Вероника Георгиевна; мамаши враз колыхнулись от стен, окружили ее, засеменили рядом, жадно заглядывая в глаза…
Худяков занял место на последней парте, схоронившись за широкую спину и пышно взбитую прическу чьей-то крупной мамаши. Он не знал, какие бывают родительские собрания, и опасался, что вот сейчас учительница выкликнет его фамилию, возможно, даже поставит у доски и начнет конфузить за неспособного сына в присутствии этих строгих женщин.
Ничего подобного, однако, не случилось. Вероника Георгиевна достала из портфеля стопку тетрадей и заговорила о результатах последнего сочинения.
Сперва она назвала отметки, начиная с худших и двигаясь к лучшим. Имя Вити Худякова мелькнуло сразу после немногочисленных двоечников. На этот раз он получил тройку. Нетвердую, правда. С грехом пополам натянутую.
Но в общем Вероника Георгиевна сказала, что классом она довольна. Большинство ребят справились с темой, а некоторые прямо-таки порадовали ее своими успехами.
– Зачитаю несколько образцовых сочинений, – сказала Вероника Георгиевна. – Возьмем, например, Люсю Сверкунову… Ну, что тут можно сказать? Умница девочка. Старательная. Вот послушайте, как она пишет…
Худяков поерзал на парте – добросовестно приготовился слушать.
Задание у них, оказывается, было – написать про осенний лес, и называлось сочинение поэтому «Унылая пора, очей очарованье…»
Люся Сверкунова, правда, очень красиво обо всем написала: «Лес осенью стоит печальный, словно бы умирающий… Деревья роняют свой пышный наряд… Серебряная паутина блестит на солнце, едва пробивающемся сквозь мглистые облака…» – и так далее.
«Есть же дети у людей, а!» – позавидовал Худяков и стал оглядывать сидящих в классе женщин, пытаясь угадать – которая же из них счастливая мама Сверкунова.
«Да вот же она!» – сообразил наконец Худяков.
Мама Люси Сверкуновой – та самая дама, за спину которой он прятался, – сидела перед ним с полыхающими от гордости ушами и бисеринками пота на круглой шее.
Вероника Георгиевна огласила между тем следующее сочинение.
И это показалось Худякову ничуть не хуже первого. Было в нем сказано и про ковер листьев, и про паутину, и про мглистые небеса. Не так ловко сказано, как у Люси Сверкуновой, но тоже хорошо.
Видать, учительнице самой очень нравились эти сочинения. Она читала с выражением, вскидывала тонкие брови, округло поводила полной рукой и с особым нажимом произносила слова «золотой», «печальный», «серебряный», «пышный», «багряный».
После пятого, может быть уже шестого, сочинения Вероника Георгиевна остановилась, негромко сказала: «Ну, вот так», – положила ладони на тетради и с улыбкой опустила глаза, как будто в ожидании аплодисментов.
Родители сидели примолкшие, не шевелились.
Тогда Худяков, смущенно кашлянув, поднялся.
– Так, может, это… – сказал он, – в порядке, может, сравнения… Для товарищей вот… которые отстающие…
– А вы, наверное, папаша Худякова? – живо спросила его учительница.
Худяков кивнул.
– Очень хорошо, – сказала Вероника Георгиевна. – Тогда я Витино сочинение и прочту.
«Великий русский поэт Александр Сергеевич Пушкин, – писал Худяков-младший, – больше всех времен года любил осень. Он говорил про нее: “Унылая пора, очей очарованье, приятна мне твоя прощальная краса…”».
Худяков позабыл сесть и слушал стоя, переминаясь с ноги на ногу.
«Я тоже больше всего люблю осень…» – шпарил дальше Витька.
«Ай, стервец нахальный!» – хмыкнул Худяков.
Но то, что Витька сочинил дальше, ему неожиданно понравилось.
«Осенью лес совсем не мертвый, а только притаившийся, – писал Витька. – Подо мхом, например, сидят притаившиеся грибы: рыжики и грузди. Опавшие листья тоже как притаившиеся бабочки: лежат себе неподвижно, а ногой заденешь или ветерок подует – тут же вспорхнут и перелетят немножко. А если лечь на живот и разгрести желтые листья, то можно увидеть, как под ними в других, почерневших, листиках закапываются на зиму жучки и букашки». А вот зачем пауки именно осенью плетут так много паутины, ему, Витьке, непонятно – ведь мух и комаров уже нет, ловить некого.
Худяков, пока учительница читала, несколько раз кивнул головой, соглашаясь про себя: «Хорошо… Верно… Ты смотри-ка – точно…» И когда она закончила чтение, он опять не сел, а забывчиво продолжал стоять, глядя мимо Вероники Георгиевны.