Страница 12 из 22
…В другой раз затрагивали производственный вопрос.
– Что, Толик? – спрашивал Гриша. – Трудно – инженером человеческих душ?
– Трудно, – честно сознавался Толя. – Не знаю, как другим, а мне трудно.
– Вот я и говорю!.. У меня же техникум как-никак. Неполный, правда, диплом я не защитил, так получилось. Ну, покрутился какое-то время в итеэр, плюнул и ушел бригадирить. И ты знаешь – лучше. Во-первых, тебя не едренят так в хвост и в гриву – раз. Во-вторых, ты все своими руками пощупать можешь – каждый болтик. А я очень люблю, чтоб своими руками. Ну, а в-третьих, заработок выше…
– Какой, кстати, заработок, Гриша?
– Так-э… В добрые месяцы – до четырехсот рублей… А у вас как? Если не секрет.
– У нас?.. Ну, если напишешь да напечатают – тогда гонорар. А вообще-то, многие служат – получают оклад: надежнее… Я вот, например, служу.
– Где?
– В журнале. Завотделом.
– Это что? Вроде начальника участка, по-нашему? И сколько?
– Сто семьдесят.
– Негусто… Ну а гонорары?
– С этим, старик, сложнее. Тут мы кустари-одиночки. С одной только разницей. Вот представь себе: сделал кустарь табуретку, вынес ее на рынок – получил пятерку. Простая операция: товар – деньги. А теперь представь: ты литератор. Сделал свою «табуретку», принес на рынок – в издательство то есть. Там ее покрутили-повертели – две ножки отломали. Как идеологически шаткие. Или художественно недоброкачественные. Две оставшиеся взяли, через полгода заключили с тобой договор – выплатили двадцать пять процентов. Спустя какое-то время – еще тридцать пять. Остальные – после выхода книжки. А это – года через полтора. А ты в долгах уже весь, как сукин сын… Хотя многие очень неплохо живут. Очень даже… Тут ведь индивидуально.
– Дела… – чесал в затылке Гриша. – А я вот помню, года четыре назад у вас же, в «Литературке» вашей, заметка была. Писал какой-то дух, что надо бы за книжки гонорар сразу не выплачивать. Пусть ее сначала читатели оценят, выскажут свое мнение: если толковая – получи сто процентов, а неважная – держи половину. Я тогда подумал: прав мужик. А это что же получается?.. Погоди-погоди… Ну а если сам он, допустим, строитель? Сдал дом, так? Жильцы помыкались квартал-другой: между панелями дует, полы рассыхаются, батареи текут. Хоп ему: пятьдесят процентов в зубы – и умойся!.. Как же вы, в своей же газете, пропустили такое?
– Демократия, Гриша, – посмеивался Толя. – Глас народа…
Разговаривали на интимные темы, о женщинах – мужики ведь.
– Как дела-то? – показывал глазами в сторону администраторской Толя. – Есть сдвиги?
– Сегодня поставил вопрос ребром, – сообщал Гриша. – Когда? «Почему, – говорит, – я должна уступать вашей настойчивости?» А чувства? – спрашиваю. – Гриша бил кулаком в широкую грудь. – Чувства надо уважать – нет? «У всех, – говорит, – чувства». У кого это еще, интересно? «Да есть тут… некоторое количество». Давай, говорю, раз так, посчитаем, сколько… на сегодняшний день. Кто и кто конкретно? Покажи…
– Да-а, – поднимал бровь Толя. – Вообще-то, подружку не мешало бы завести. Не такой уж грех, а?.. «Ночью хочется звон свой…» М-да… Но ведь для этого, черт-те… подход надо знать. Слова какие-то произносить. Вот чего сроду не умел.
– Ты?! – изумлялся Гриша. – Да за тобой же… любая! Свистни только. – Гриша искренне убежден был, что у артистов и писателей эта проблема не стоит: баб у них – как грязи.
– То-то, что не любая, старик, – виновато улыбался Толя. – Далеко не любая. Я в данной области, как говорится, тюфяк. Абсолютнейший. Бывает, уже и наедине остаешься. И по глазам видишь: ждет она, что ты ее сейчас… за разные интересные места. Так нет, руки, понимаешь, костенеют. Ну, словно тебе предстоит из человека в козла обратиться. Был-был человеком, и вдруг – м-ме-е-е!
– Темнишь, – качал головой Гриша. – Придуриваешься.
– Как хочешь, старик… Не ты один, кстати. Другие тоже не верят. Наоборот даже – сердцеедом считают. Реабилитируете потом, дьяволы… посмертно.
Так вот и прожили они месяц душа в душу. Расстались друзьями. Писатель на прощание подарил Грише свою книжку. Надпись сделал: «С нежностью»…
…Гриша прочитал книгу в поезде. Проглотил часа за три, не спускаясь с полки. Полежал маленько и вдруг – как уколотый – сел. Треснулся макушкой в потолок вагона. И схватился за голову: «Мать-перемать!..»
Но не от боли схватился. «Как же так, а?.. Ведь был человек рядом. Месяц целый!.. Поддавали, братались! О чем говорили-то? О че-ем?! Его же расспросить надо было, выпотрошить: как, куда, зачем? Он же знает! Вот она – книга-то, вот! Ведь тыкаешься, как цуценя мордой! Только пузыри надуваем – мы да мы! А он знает. Чувствуется же!.. Что?! Фиг теперь – раньше надо было. Вот дуб, а! Вот… клык моржовый!..»
Не знаем уж, телепатия тут или что другое, но о том же примерно (он улетал на день позже) думал в самолете писатель.
«Бездарно, бездарно! – качал головой он. – И ведь талдычат отовсюду: новый человек, в корне изменившийся. На экскурсии возят. За круглые столы сажают – толку-то от них, искренности-то. А тут – вот он: голенький, душа нараспашку – кореш! И что же? О чем я с ним? “Пас на пятачок… бабы… сто пятьдесят… сколько в месяц кидают? ” Но это же у всех – от и до! Это же одинаковое. А его собственное? Такое, о чем, может, только себе? Господи, да что это за стиль у нас, что за чириканье повсеместное?! Почему? Скользим… как на воздушной подушке… Ай, как бездарно!..»
Бескорыстный Гена
Познакомились мы при следующих обстоятельствах.
У меня потекла раковина в совмещенном санузле. Закапало откуда-то из-под нее. Снизу. Причем довольно энергично.
Я сходил в домоуправление и записал там в большой амбарной книге: дескать, так и так – течет. Примите срочные меры.
А под раковину примостил пока двадцатилитровую эмалированную кастрюлю, купленную в хозтоварах для засолки огурцов.
Я знал по опыту, что слесарь все равно не придет, но совесть моя, по крайней мере, была теперь чиста.
Слесарь, однако, пришел. На следующее же утро. Это был, я думаю, исторический факт в деятельности нашего домоуправления, который следовало отметить большим торжественным собранием и банкетом.
Звали слесаря Гена. Он был невысоким крепким парнем, с широким лицом и открытым взглядом.
Пока Гена стучал в санузле ключами, я варил на кухне кофе и мучился сомнениями. Слесарю полагалось заплатить три рубля – это я знал. Нет, я не суммировал в голове трешки, которые он может насшибать за день, и не скрежетал зубами при мысли, что заработок его получится выше профессорского. Просто мне никому еще не приходилось давать «в лапу», и я заранее умирал от стыда.
Наконец я решил попытаться оттянуть этот момент, самортизировать его, что ли, и когда Гена вышел из ванной, протирая ветошью руки, я фальшивым панибратским тоном сказал:
– Ну что, старик, может, по чашечке кофе?
Гена охотно принял приглашение.
Не сняв телогрейки, он сел к журнальному столику, заглянул в чашку и спросил:
– Растворимый?
– Нет. Покупаю в зернах и перемалываю.
– О! – сказал Гена. – Как в лучших домах Лондо́на! А растворимый – барахло. Им только пашок грудничкам присыпать.
Гена оказался интересным собеседником. Он, как выяснилось, служил много лет в торговом флоте, избороздил чуть ли не все моря и океаны, побывал и в Гонконге, и в Сингапуре. Особенно красочно Гена рассказывал про то, как гулял, возвращаясь из загранки с большими деньгами. Прямо с причала он ехал, бывало, в лучший ресторан Владивостока – один на шести «Волгах». В первом такси сидел сам Гена, во втором лежал его чемодан, в третьем – фуражка, в четвертом – пальто, в пятом – перчатки. Шестая машина была пустой – на случай, если Гена встретит по дороге хорошего кореша или знакомую девицу.
Потом Гена поинтересовался моими занятиями.
– А ты что, дед, – спросил он, – во вторую смену вкалываешь? (Он называл меня почему-то не «старик», а «дед». Наверное, это считалось более современным.)