Страница 5 из 7
Выигрываю соника.
– Не желаете ли отыграться, мсье?
– Увольте! Не сегодня, – и месье пухлыми пальцами, сверкая перстнями, обтирает потный лоб.
Покидаю ломберный столик – ничего, ещё вернусь. Воистину, зелёное сукно – символ свободы в этой несвободной стране! Да уж… Забавный каламбур. А ведь и страна совсем другая, никакой тебе демократии.
Так, где же эта прелестница с хрустальным голоском?
Всё казалось не настоящим и безыскусным. Двадцать первый век выпрямил все углы, упорядочил жизнь до безобразия. Только ты заикнёшься с каким-нибудь вопросом, тут же выплывают готовые ответы. Загадка, второе дно – всё это архаизмы, смысл которого помнят лишь старые филологи. Какие загадки, ей-богу? В двадцать-то первом, чтоб его, веке! Сплошная импотенция мысли, никакого поиска. Скука, парализующая разум. Какое бельё под блузкой у красотки? Сама покажет. Зачем мучиться? Всё же просто, прямо, в лоб. Мы все свободны… от всего. Да, говорю, родился не в то время.
То ли дело здесь: оголилась щиколотка – и сразу румянцем стыдливым лицо заливается. Посмотришь пристально – и буря эмоций! А с лёгкой улыбки может такая страсть начаться, такой драматизм. И чего мы себя лишили, подумать только…
Почувствовал себя заложником времени. Невыносимая обречённость тухнуть в давно утратившем вкус жизни двадцать первом веке сводила с ума. Ну почему я должен терпеть? Я же свободен, мать его… Свободен!
И время покорилось, покорилось моей свободе выбора. А я хочу выбирать. Меня никто не спрашивал, в каком веке родиться. Никто не дал мне это законное право выбора. То право, которое ещё до грёбаной демократии каждому дано. Я пролистал… пролистал жизнь по дням, рамочную с конвейера жизнь. Не знаю как, но скользил во времени, оказываясь то вчера, то позавчера, то год назад. Наблюдал со стороны за собой, карикатурно-гротескным, за людьми вокруг – и всё казалось аккуратно уложенным на широких полках супермаркета: вон то мне будущее заверните! да-да, с трёшкой в центре и зарплатой два раза в месяц. В любой на выбор день мог вернуться, в любой на выбор из серых, одинаковых с лица… Скука.
И что интересно, события текли, но ничего нельзя было изменить. Какая ж эта свобода? Не лучше ли пролистать вперёд и узнать, чем всё закончится? Я всегда так делал со скучной книгой. Последняя страница прекрасно показывает, чего стоят все остальные. И я перелистнул…
Будущее не поддавалось. Меня всё время выкидывало в один день, как бы ни старался. Вернее, не день – вечер. Закатное солнце уже не грело, тлело на горизонте, растекаясь багровым румянцем по небосводу. Я стоял в кустах, будто прятался от кого-то, как тать. Неподалёку, справа от меня проходила скоростная магнитная дорога. А сразу за кустом проложено полотно для аэромобилей, которое пересекало пути. Вылезти из зарослей густого кустарника я никогда не успевал. Как только моя нога заносилась сквозь раздвинутые ветки над дорогой, так мимо вихрем пролетал мобиль. Он зависал над магнитными путями и тут же мгновенно терял воздушную подушку. Земля сотрясалась от ударной волны, металлический грохот и скрежет разрывали вечернюю тишину, а потом ослепительной вспышкой озарялось пространство. Скоростной поезд разметал в клочья застрявший на путях аэромобиль. И всё, что удавалось разглядеть после – лишь горстка обломков в синеватой дымке.
Я запомнил эту дату – тридцать первое августа две тысячи девяносто пятого года.
Не такое уж и далёкое будущее. Но дальше я листать не мог. Один день, один вечер – каждый раз. Это стало загадкой – одной единственной, отчего невероятно интригующей загадкой. И я должен был её разгадать!
А! Вот она где. Попалась, крошка. И кого же она мне напоминает? Хотя, не важно. Чёрный граф уже тут, детка.
– Сударыня, ваш дивный смех покорил меня в самое сердце. Позвольте представиться, граф Скавронский к вашим услугам! – И припадаю к её руке, медленно, долго не выпуская из зажатых пальцев. А потом смотрю пристально в глаза. О! Какое воздействие имеет прямой взгляд в глаза! Неописуемо! Им можно покорить, приручить, привязать и даже поработить. Я смотрю уверенно, без тени улыбки, строго, пока она не роняет тяжёлые ресницы. И вот уже румянец проявляется на бархатных щёчках. Она слегка потянула руку, но я держу, не отпускаю.
– Очень приятно, граф! – лепечет она и рдеет, вспыхивает алым.
– Но для вас я просто Владимир, – и ослабеваю хватку.
Ах, прелесть как хороша в этом роброне цвета чайной розы. Анастасия Тяжбина, говорите? Баронесса, говорите? Подобные ямочки на щеках, раскосые с лёгким прищуром глаза когда-то могли надолго меня пленить. Когда-то… Не сейчас. Сейчас я чёрный граф. Лишь классический фрак да белоснежные тугие воротнички – мои вечные спутники. Они безупречные – консервативно-чопорные, идеально отпаренные на подтянутой фигуре, как неприступная крепость, непреложная высота и избранное одиночество. Величавую осанку, хладнокровный взгляд я отработал в совершенстве.
В любые двери граф Скавронский входит не спеша, вальяжно откидывая до блеска начищенные носки туфель, небрежно роняя взгляд на собравшихся. Пусть ловят кивок, едва заметный и оттого многозначительный, внушающий трепет. В этом веке себя нужно нести, себя нужно держать. Ты – эксклюзив, штучный товар, и цену назначаешь сам. Да, я определённо родился не в то время.
Баронесса Тяжбина, говорите? Прекрасно! Впервые вышла в свет? Замечательно! Как говорят в наше время, девицу надо обновить. Нет! Я давно не верю в искренность чувств. Что-что, а женская натура за эти столетия не изменилась. Проверено на собственной шкуре. Я был когда-то так наивен. Сто с лишним лет назад, а точнее в 1728 году угораздило меня влюбиться.
Я безуспешно бился над загадкой. Истово пытался преодолеть тягуче-упругую ткань времени и шагнуть за пределы тайного алого вечера. Но всякий раз на меня смотрели немые обломки прекрасного гоночного аэромобиля – тёмно-синий кузов, переливающийся, сверкающий перламутром в отблесках уставших вечерних лучей, с неоновой подсветкой по периметру. После столкновения неоновую ленту разметало по земле, и, словно звёздочки, её обрывки ещё какое-то время мерцали сквозь синеватую дымку. Казалось, что в груде покорёженного металла теплилась жизнь, но потом одна за другой звёздочки затухали, гасли, и жизнь уходила, остывала вместе с холодным августовским вечером, унося разгадку за пределы бытия.
Чья жизнь снова и снова разлеталась перламутровыми осколками? И сколько отведено мне? Сколько моих скоротечных дней будет загнано в чужое «готовое решение»? Пора исправить досадную ошибку! Свою судьбу я напишу сам.
Так, в тусклом отблеске неоновой агонии я начал с чистого листа.
Первая глава новой жизни встретила серым, промозглым вечером. Сырой ветер пробирал до костей. Погоду я не выбирал, зато выбрал век. И теперь с интересом взирал на новую для меня вселенную. И эта вселенная распростёрлась широкой дорогой, вымощенной камнем. Я тут же чуть не убился – нога, привыкшая к идеально ровным поверхностям, предательски подвернулась. Скромной каймою вдоль мостовой тянулись ряды подстриженных берёз, изредка перемежаясь с тускло-жёлтыми головками масляных фонарей. Запах витал необыкновенный – целый букет а-ля натюрель. Мой не привыкший к таким ароматам нос долго не мог разобрать природу столь впечатляющего амбре. Позже я свыкся с духом молодого Петербурга – заболоченная местность, лошадиный помёт, отсутствие такой привычной для двадцать первого века канализации и прочая, прочая, прочая.
Справедливости ради скажу, что к отсутствию канализации привыкать пришлось долго и мучительно. Даже напудренный парик и панталоны поверх чулок не казались мне столь неудобными, как фарфоровый горшок под кроватью. Ну да ладно… Это всё мелочи. Я мог бы и совсем сгинуть в анналах истории – без единой бумажки да в диковинном костюмчике. Ума не приложу, как бы я доказывал, что не беглый, останови меня какой-нибудь чрезмерно бдительный городовой.
Я плёлся наугад мимо деревянных незамысловатых домиков, казавшихся чумазыми и горбатыми в мутно-жёлтом рассеянном свете масляных фонарей. Как вдруг впереди сквозь сумрак спускающегося на город вечера замаячила чья-то фигура. Поначалу казалось, что густой влажный воздух размывал силуэт, отчего он колыхался, словно отражение на воде. Я ускорил шаг. И по мере приближения всё отчётливее вырисовывалась мужская спина. Каблуки гулко отбивали неровный ритм о каменную мостовую. Вот уже можно было разглядеть сползший набекрень парик, комично взъерошенный с одной стороны. Теперь видимость наладилась, но фигуру всё так же штормило из стороны в сторону. Не успевая за резкой сменой курса, ноги бедолаги то пускались в бег, то, шаркая подошвами, цеплялись носками башмаков за неровные края булыжников. Наконец, сверкая икрами в белых чулках, несчастный завалился на бок прямо посреди улицы.