Пастух

Лена направилась домой. Ноги ныли всё больше, она с трудом отрывала их от земли, наклоняясь при этом вперёд. Зашла она и к бабуле. Та отреагировала на новость глубоким вздохом человека, давно готового к смерти.

На наиболее удалённом от деревни склоне холма располагалось старое кладбище. Без него не обойтись было в те далёкие времена, когда деревня состояла из трёх с лишним десятков домов. Теперь оно представляло собой лес с торчащими кое-где покосившимися крестами; там давно не хоронили. И пастуха туда тоже никто нести не собирался.

За изготовление гроба Фёдор, как деловой человек, взялся сразу, даже не взглянув на тело. Он сколотил его из досок невысокого качества, по каким-либо причинам не использованных в хозяйстве, среди которых были и горбыли, и слишком тонкие, и с неровными краями. Уже в десять утра Нина с Фёдором притащили гроб к колодцу, к ним присоединились и Лена с Николаем. Мужики положили тело в гроб и Фёдор тут же заколотил крышку с видом человека, больше всего желающего покончить с этим делом.

– Нельзя так! Не по-человечески же. Тело должно три дня дома пролежать. Да и помянуть надо, – сказала Лена, удивлённая такой поспешностью.

Нина не заставила ждать ответ:

– Тебе надо, ты и возись с ним. А нам некогда!

– А где похороним? – Поинтересовался Николай.

– Да у дома и похороним. – Пробурчал Федор, забивая последний гвоздь. – Иди копай могилу.

Лена опять встряла:

– Да нельзя же так! В первый день хоронят! У дома! Кладбище есть. И вообще, хоть бы постелили в гроб что-нибудь. А то как собаку…

– Да он и есть собака! Жил собакой, так же и помер. Ты, что ли, гроб-то на кладбище потащишь? Самая правильная? Говорят же тебе, что… – Нинка могла бы долго продолжать, но вдруг как будто подавилась, открыла рот и начала сильно кашлять. Кашель не проходил в течение пары минут.

– Мать, ты что? – без особого интереса спросил Фёдор.

Откашлявшись, Нина выдавила хриплым голосом:

– Что-то подавилась. Бывает же… Говорят некоторые под руку!

Дом пастуха со всех сторон оброс лопухом, крапивой и ещё какой-то высокой травой, сзади настойчиво подбирался ивовый кустарник. Единственное вытоптанное место – тропинка к крыльцу. Рядом с ней Николай с Федором выкопали неглубокую, кривую яму, опустили туда гроб, тоже вставший неровно, наклонясь так, что пастух оказывался вниз головой, и закидали яму землёй. Никто не проследил за тем, головой в какую сторону света положили тело, не поставили и креста, пусть даже из тех же никудышных досок. Зарыли и забыли. Дверь почерневшего бревенчатого дома, выглядевшего теперь совсем одиноким, заколотили доской. И разошлись. Внутрь никто не заглянул – не зачем.

И никто не обратил внимания на аккуратные занавески, висевшие на окнах комнаты.

Лена решила больше с Нинкой не спорить, да и не до споров ей было: ноги болели так, что все мысли в голове путались. Обратно она шла как неуклюжий утёнок, переваливаясь с боку на бок. Нинку донимал периодически возникающий неизвестно почему кашель, и она тоже поспешила отсюда убраться. Баба Зоя так и не вышла, и коз не выпустила пастись хотя бы рядом с домом. Они даже не были накормлены, судя по тому, что кричали во дворе. Едва ковылявшая Лена не стала к ней заходить, а Нинка, понятное дело, и думать про неё забыла.

Придя домой, Лена села за кухонный стол, положила подбородок на ладони, глубоко вздохнула, устремила невидящий взгляд за окно, на огород. Выпила обезболивающее. Она решительно не понимала, откуда взялась эта чёртова боль в ногах. Болели теперь и кости, и суставы, ноги отекли, вены дёргало. Проблем с ногами у неё никогда не возникало. Что ж, наверное, переутомилась… Но при всём при этом из её головы никак не уходили мысли о пастухе, хоть она и пыталась их гнать, спрятать в тот отсек головного мозга, на двери которого красовалась табличка «не вспоминать». Или, на худой конец, в отсек с надписью «обдумать позже». Но не получалось. Мысли копошились, лезли из всех щелей её разума, настойчиво перебираясь в «отдел первой важности». И не желали успокаиваться. Пастуха похоронили неправильно, не по-человечески, всё-таки надо было до кладбища как-то дотащить. А теперь относительно недалеко от её дома могила. Нет, Лена не боялась мертвецов, но именно в этот раз в голову прокрадывалось какое-то непонятное сомнение, нехорошее предчувствие, которое она не могла объяснить. Словно компьютерный вирус, это предчувствие сначала было совсем незаметно, а потом постепенно всё больше подчиняло себе мысли, заставляя перестраивать их на новый лад, выстраивать те или иные теории объяснения непонятного, всё равно каждый раз заводившие в такие дебри, что лучше вовсе не думать. Так что ни к чему конкретному Лена в своих размышлениях не пришла. Вытеснила дурные мысли другими, важными непосредственно в данную минуту. Такой способ всегда помогает.

Баба Зоя сидела в большой комнате в кресле, поставленном боком к окну. Она не накормила коз, даже не выпустила их пастись хотя бы у дома, не пошла в огород, не стала готовить обед. Ничего не стала делать. Её состояние можно было охарактеризовать как тревожный ступор. Добравшись до дома, она заперлась на все замки, проверила, закрыты ли окна и задёрнула на них шторы, выпила обезболивающее и уселась в кресло у окна, поглядывая на улицу через небольшую щёлку между занавесок. Из головы никак не шли те бескровные руки, белое искажённое лицо. И что самое главное, она никак не могла отделаться от ощущения присутствия. Словно за ней кто-то следит, причём со злым умыслом, и ждёт подходящего момента, чтобы осуществить свою цель.

Баба Зоя видела, как понесли гроб, как потом все возвращалась, как хромала Лена и как она посматривала на её дом, видимо, желая зайти. Но баба Зоя не открыла бы, сколько бы Лена не стучалась. В лучшем случае крикнула бы в окно, чтоб та уходила. Ей не хотелось ни с кем видится, а хотелось только одного: спрятаться, и как можно надёжнее. Но часть сознания, ещё сохранившая ясность, подсказывала ей, что как бы хорошо она не спряталась, это не поможет, ощущение присутствия и тревога (да чего уж там – страх!) не пройдут. Но не поможет от чего? Баба Зоя не знала пока. Но чувствовала, что узнает очень скоро. Боль в спине уменьшилась, но она всё равно сидела недвижно, боялась повернуться, боялась увидеть там что-то, боялась шороха собственной одежды и скрипа кресла. Только сидела и смотрела широко открытыми, влажными глазами, переводя взгляд с книжного шкафа перед ней на комод в углу и на улицу, через щёлку между штор.

Так или иначе, но остальные жители деревни попытались вернуть этот день, несколько выбитый из колеи поспешными похоронами, в привычное русло. Хотя из-за напавших на них недугов это не очень-то получалось. Нинка стала заниматься своими повседневными делами, но приступы кашля всё учащались и усиливались; иногда она с трудом могла отдышаться после них, и возникало ощущение, что её выворачивает наизнанку. К вечеру ей сделалось совсем худо, никакие таблетки не помогали. Фёдор был ещё в огороде, все начатые ею дела пришлось завершать ему. В начале одиннадцатого вечера Нина выпила снотворного, рассчитывая хоть немного отдохнуть от кашля, и легла спать. Фёдор тоже скоро лёг. Они давно уже спали на отдельных кроватях, между которыми стояла тумбочка с настольной лампой, а сегодня ещё и усыпанная упаковками с различными таблетками. С краю пристроился стакан с водой. Когда Фёдор вошёл в спальню, Нина лежала на спине, наклонив голову немного на бок, с покрасневшим измученным лицом, и храпела, а если точнее – хрипела, словно горло превратилось в маленькую щёлку. Обеспокоенный, Фёдор лёг спать. Он тоже не очень хорошо себя чувствовал сегодня, часто бегал в туалет. К тому же, возникло какое-то тихое тревожное ощущение, словно ожидаешь удара грома под уже сгустившимися тучами.

Лена никак не могла заснуть, вертелась, не знала куда деть и как лучше положить ноющие ноги. Николай, сегодня на редкость послушный, мирно сопел рядом, утомлённый работой, которую ему пришлось выполнять нынче за жену. Мысли не только о ногах, но и о пастухе продолжали атаковать Ленин мозг. Теперь, в тёмной комнате, они стали ещё назойливее, ещё неприятнее, как муха, весной маленькая и почти незаметная, а к осени – большая и надоедливая, сколько от неё ни отмахивайся. Но для мух есть липучка, а для мыслей Лена липучку создать не смогла. Размышления о случившемся настойчиво приводили её в дом пастуха. Она вспомнила про занавески на окнах, про то, как пастух однажды сказал ей в ответ на жалобы о жизни: «А! Всё поменяется ещё. Будь уверена». Тогда эта фраза её удивила, но потом в ежедневных хлопотах забылась. Обычно его речи не отличались разнообразием и всегда были связаны с тем, что происходило в настоящем. А тут вдруг такая уверенность в будущем. Лена стала копаться в прошлом, вспоминать, существовал ли там пастух. Она помнила его с детства, как только стала вполне осознанно бегать по деревне с другими ребятами (впоследствии они все разъехались кто куда). Пастух тогда уже был взрослым, то есть значительно старше её. Он ещё не ходил в длинном плаще и резиновых сапогах, одевался по-обычному для деревни, да и пастухом ещё не был, но стал им давно, лет двадцать назад – решила Лена. Никого больше из его семьи она не помнила. Он всегда ходил один, сам по себе; жены у него, насколько Лена припоминала, никогда не было. А может, и была раньше, до неё. Став пастухом, с годами он мало менялся, словно чёрный плащ защищал его от времени, разве что появилась короткая борода с седыми волосками, иногда неровно, небрежно им сбриваемая, наверное, старым ножом с пятнами ржавчины на металлической ручке.