Внучкин

– А от крестьян?

– Сохрани меня бог. Я все делал по совести. Вот вам остатки от расходов – тридцать два рубля двенадцать с половиною копеек.

– Какие остатки? В прошлые годы у нас больше ассигновали, да недоставало еще.

– Ну уж, я не такой человек, чтобы чужим добром пользоваться.

Конторщик решительно не понимал: зачем Внучкин ездил, когда он даже остатки представил.

– Да ты возьми их себе, мы сведем счеты.

– Ну уж, нет! Оборони меня бог. Конторщик донес об этом поступке управляющему, тот позвал Внучкина к себе.

– Благодарю за честность. Я велел конторщику выдать вам возвращенные деньги в награду, а я назначаю вас смотрителем здешней пристани: Савинов – вор, а вы, как видно, честный.

Житье Внучкину на пристани было хорошее: раньше он постоянно находился в виду начальства, должен был унижаться, слушать насмешки товарищей; теперь он сам был барин, и ему был большой почет от рабочих. Он занимал дом в несколько комнат, имел в распоряжении две лошади, все рабочие были в его руках, и он мог делать с ними что хотел.

Здесь он с раннего утра до ночи был в хлопотах. Зимой на пристань привозили товар, в гавани стояли суда, в амбарах лежали разные снаряды и припасы. Все это охранялось под надзором Внучкина. Зимой же и весной починивали баржи, пароходы смолили, строили шитики (большие лодки, похожие на ялики); надо всем этим наблюдал Внучкин, и все материалы – доски, лес, дрова, пакля, смола и проч. – были на его ответственности, и этим, с разрешения конторы, он распоряжался. Летом же нужно было постоянно что-нибудь выдавать, смотреть за рабочими, нанимать и рассчитывать их, и все это приходилось делать одному Внучкину, потому что он никому не доверял. Для ясности представим один летний день.

Утро. На большом дворе, около товаров, покрытых циновками, сидят, стоят и ходят человек сто: тут есть мещане, крестьяне, солдаты, мастеровые, женщины. Они пришли сюда таскать кладь (или на поденщину). Одни из них едят ржаной хлеб, булки, другие курят трубки. Недалеко от них две торговки продают хлеб и калачи, девочки продают квас. Толки разные. В разных местах идет работа: то залепляют варом дранки на опрокинутых шитиках, то работают на баржах, то доделывают новую баржу, то вытаскивают якорь из воды, то бревна пилят. Работа кипит, точно всяк торопится; всякий идущий из рабочих кажется озабоченным, Стук, треск, крики – все это сливается в одно, и трудно разобрать какое-нибудь слово.

Но вот из-за бочек вышел Внучкин в сером пальто и с связкой ключей в руке. Сидевшие встали, рабочие поклонились, и один из рабочих, как видно, давно дожидавшийся, подошел к нему.

– Василий Сидорыч… Сделай такую милость…

– Что тебе?

– Да денег бы…

– Приходи в шабаш.

К Внучкину подходит один подрядчик.

– Василий Сидорыч, как прикажете: те горбины трогать или нет, што у мостику?

– Разве те все вышли?

– Плоховаты оказались.

– Ну, употребить на починку пола… Эй, ты! Как тебя?

– Чего? – сказал шедший с доской парень.

– Скажи Петрову, штобы он пришел.

– Чую.

– Ну, што! По скольку вы согласны? – спросил Внучкин поденщиков, важно остановившись около них.

– А уж почем? по сорока?

– Нет, по двадцати.

Народ заговорил. Разобрать ничего невозможно.

– Хотите, нанимайтесь: мужчины по тридцать, а бабы по двадцать копеек, а не хотите – наплевать!

– А вчерась пошто было сорок?

– Товару немного.

– Будет на неделю.

Подошел староста. Поденщики согласились. Староста сосчитал их всех, дал каждому по жестянке, и переноска клади в баржи началась.

Оглядев все, что следовало, сделав кое-какие распоряжения, обругав рабочих за леность, выдав что нужно, он ушел пить чай с Лизаветой Семеновной, молодой барыней, как ее звали рабочие, знавшие, кто она такая. В это время никто к Внучкину не допускался.

После чаю он ушел в конторку, стал записывать счеты.

– Как бы мне не попасться: написал – куплено масла на сто рублей, а покупать не хочется… Сойдет! Купцы и так мошенники, а я бедный человек.

В прихожей толпятся распорядители работ или надсмотрщики за разными вещами и местами.

– Василий! – кричит Внучкин. В контору входит здоровый мужик.

– Чево изволите, Василий Сидорыч?

– Если про масло спросят, скажи: на неделе купили, да Прошка продал, я прогнал его. За это я тебе прибавлю.

– Покорно благодарим. А как же без масла-то?

– Ну, как-нибудь… Ну, еще што?

– Да дрова, Василий Сидорыч, разнесло, сажен десять. Ночью вон какая буря была. У парохода «Иван» колесо повредило.

– Ах вы, подлецы эдакие! Што же вы смотрели, окаянные?

– Да што сделаешь-то: ветер вон какой, – раскачало, ничего не сделали. Рабочих мало, да и дров-то сажен десять уплыло, не больше. Плоты – те целы остались.

Внучкин пишет на бумаге: в бурю сего числа унесло восемнадцать сажен дров, разнесло тридцать дерев, сорвало крышу на втором лабазе, сломало колесо на пароходе «Иван».

– Ну, а ты што? – спрашивает он молодого парня в оборванном зипуне.

– Да денег бы надо.

– Его! да ты, брат, уже вперед забрал. Смотри, – показывает он парню книжку.

– Нет, помнится, не забирал. За вами еще три рубля восемнадцать копеек.

– Да смотри!

– То-то што, не вижу грамоте-то.

– Ну уж, так и быть: на полтинник!.. Смотри, это вперед.

– Воля ваша, только напрасно обижать изволишь.

– Поговори еще, свинья! Хошь – работай, не хошь – двадцать будет на твоем месте!

У конторы стоят двадцать человек рабочих, одни из них еще не получили денег, другие получили, третьи вперед забрали.

– Книжки! – кричит Внучкин рабочим. Те достают тетрадки с засаленными и заваленными в грязи листами.

– У меня нету, потерял, – сказал один.

– Как ты еще нос не потерял? – закричал Внучкин: товарищи рабочего захохотали. Через несколько времени, сделав расчет, Внучкин пошел во двор осматривать работы. Стоявшие у конторы заговорили:

– А што ж расчет?

– Некогда. Я позову. – Он ушел, рабочие тоже разошлись. Походив в лабазах, между тюками, около рабочих, сделав по одну распеканцию, он воротился домой и стал записывать:

Выдано сего числа: двадцати рабочим поденщины по 40 коп. 8 руб. 00 коп. тридцати рабочим вперед за июнь 28 коп 37 1/7 коп. за свозку бревен с реки 2 " 13 коп. за поправку почки в конторе – " 50 "

– Што ж расчет? – кричат рабочие у конторы.

– Вот каторга-то! – ворчит Внучкин, потом кричит служителю: – Иван, встань у двери и никого не пускай.

А потом начинает описанным выше порядком рассчитывать рабочих по одному.

После обеда он опять осмотрел работы и поколотил одного рабочего за то, что тот был не у дела. Поденщиков, таскавших кладь, он обещал рассчитать завтра. Вечером он, поохал к управляющему, которому сообщил о буре.

– Хорошо. Послушай, Василий Сидорыч, нельзя ли кому ту худую баржу спихать, понимаешь?

– Понимаю. Меня уже спрашивали.

– Ты можешь проценты получить.

В гавани стояла баржа. Она была еще новая, но управляющему нужны были деньги. По книгам конторы значилось, что баржа за № 12 очень ветха. Теперь управляющий решил продать ее, а вместо ее поставить другую. Внучкин это дело обделал: баржу променяли на худое судно, на слом, и управляющий был в барышах, да и Внучкин не в убытке.

Все считали Внучкина за ловкого парня и за дельца, он был принят у всех управляющих и конторщиков. Больше прежнего управляющие переманивали его к себе на службу, но он не шел. Он хотел быть управляющим и через три года получил назначение управлять пароходством Бурой компании в городе Остолопе, где еще до сих пор было очень мало пароходов, с жалованьем в три тысячи рублей в год.

Внучкин выписал в Остолоп жену и записался в купцы третьей гильдии.

В Остолопе Внучкин с жаром принялся за свое дело: арендовал место для пристани на выгодных условиях, накупил лесу, барок и всего, что требовалось, тоже на выгодных условиях, дешево состроил конторку на пристани, избушку для рабочих, также дешево нанял для себя и для служащих дом. За все это он получил от компании благодарность. Хозяева компании приехали в Остолоп и удивились, что работа кипит, – и Внучкин был хорошо обласкан ими; они задали шику аристократии своими балами и уехали в столицу наслаждаться жизнью.