Страница 9 из 216
Страшно вдовствовать в двадцать восемь лет, когда так сильно любила мужа.
Страшны чужие руки и страшны чужие объятия.
Страшно принимать данностью тот факт, что жизнь все еще идет, ни на минуту не останавливаясь.
Толчками ударяется в ее тело, заполняет ее всю, до самого дна, до боли и всхлипов, заставляет сжиматься мышцы и изгибать дугой хребет, оставляет следы на коже – от пальцев и от зубов. Эта чертова жизнь, не желающая ее покидать и превращающая в горячий мешок с костьми и мясом, который не годен ни на что, кроме как раздвинуть ноги и позволять делать с собой что угодно. Лишь бы мужчина был доволен. Этот или другой – какая теперь разница? Страх не оставляет места ни радости, ни надежде.
Когда Гастон скатился с нее на другую половину большой кровати, пахнувшей вереском, Аньес еще долго не могла унять сбившееся дыхание. Не мог и он. Кажется, даже хрипел в темноте – она не терпела включенного света, он не возражал. А когда его рука нервно, эдак по-хозяйски снова легла на ее грудь, она не вздрогнула – с чего бы? Даже повернула к нему голову и, ласкаясь, потерлась щекой о его плечо, зная, что Гастон сейчас улыбается. Он удовлетворен и спокоен. Она сосредоточена и настроена на результат.
Он знал, что у него никогда не могло бы быть этой женщины, если бы он не был тем самым Гастоном Леру, что, работая невзрачной молью в годы войны в разрешенной «Пари суар», тайно занимался выпуском антинацистских листовок, разбавленных красной символикой, и сотрудничал с тем, что осталось от коммунистической «Юманите», получившей вторую жизнь после запрета Даладье именно во время оккупации – как опоры Сопротивления. А в сорок четвертом проворный месье Леру вовремя оказался в Нормандии и присоединился к союзническим войскам, чтобы освещать события в качестве уже известного корреспондента, пусть и коммуниста. Впрочем, с тех пор к деятельности в «партии расстрелянных» он не возвращался. С сорок четвертого за такой промежуток времени убежало слишком много воды.
Она знала, что он и в подметки не годится Марселю ни в каком смысле – ни как борец, ни как идеолог, ни как журналист, ни как любовник, в конце концов. Единственное его несомненное преимущество было в том, что он остался жив, а Марсель – нет. О его горячее и влажное после любви плечо можно потереться лицом, а каким было тело Марселя она почти уже и не помнит после стольких лет.
Но позволять себе слабость растворяться в прикосновениях Аньес не могла и не хотела. Потому, когда Леру уже уходил, она, собрав всю свою решимость, небрежно обронила:
- Мне мало Ренна, я хочу вернуться в Париж. Я хочу работать в Париже.
На что Леру мягко потрепал за щеку и проговорил:
- Но я-то сейчас не в Париже. И мне придется немало потрудиться, чтобы убедить Жоржа…
- Бросьте, Гастон, - сверкнула она ямочками на щеках, не сбрасывая маски, но и давая понять, что далеко не дура, - не сегодня, так завтра вы получите место главы в вашей «Пари суар». Междувластие долго не продлится, а вы наверняка уже прощупали все пути, чтобы выбрали именно вас.
Он коротко усмехнулся и отпустил ее, чтобы застегнуть пуговицы пальто. Уже выходя за порог и надевая на ходу шляпу, обернулся к ней и с напускным сожалением произнес:
- Вы будете стоить мне множества проблем, Аньес. С вами всегда так сложно?
- Что вы! У меня очень легкий характер! – рассмеялась она и позволила себя поцеловать на прощание. Открытый для нее Париж – привилегия, которую еще следовало заслужить. А уж она постарается.
В комнате было очень тихо, когда Аньес вернулась. Прошлась к окну. После – к зеркалу. Да там и замерла, глядя на свое отражение.
С ней все не так.
С тех самых пор, как исполнилось четырнадцать, и она поймала на себе взгляд собственного отчима – жадный и испуганный одновременно. Взгляд – бездна, в которой она исчезла в первую же секунду. Дитя в ней исчезло, осознав степень своей привлекательности. Только вот счастья Аньес это не принесло.
Она никогда не была красива в прямом смысле этого слова. Ее лицо даже можно бы назвать грубым. В нем всего чересчур, и собственная внешность ей не нравилась. Но она отчетливо помнила глаза Робера, когда он обратил на нее внимание. Нет, ничего такого. Никакой боли он ей не принес, никаких дурных намерений в отношении нее не имел. Никакого вреда никогда не причинил, слишком уважая свою супругу и ее дочь. Но то, как сильно он захотел ее однажды, впечаталось в память, как в бумагу впечатываются буквы слов в статьях.
Наверное, оттого ее и отдали замуж, едва это стало возможно. Приличия – соблюдены. Партия – выгодная. Положение в обществе для нее было обеспечено. Марсель де Брольи был старше Аньес почти на двадцать лет, принадлежал к уважаемой семье и в конце тридцать пятого постепенно отходил от издательского дела ради дела законотворческого. Он научил ее всему, что она знала и что умела. Он любил ее так сильно, что она ничего не могла иного, чем полюбить его в ответ. Может быть, лишь самую малость меньше, чем он.
Они были счастливы. Он занимался политикой и увлекал ее фотографией. Она фотографировала и втайне посмеивалась над его пылкими речами, которые он репетировал дома для выступлений перед выборами. Он работал над реформой продления обязательного школьного образования и правил ее первые сочинения, а она не смела даже в мыслях называть их публицистикой и рыдала, когда правительство Блюма[2] ушло в отставку, пусть тот и был социалистом. Она была непозволительно молода, он был достаточно умен, чтобы справиться с ее юностью. Они были преступно счастливы для отведенного им времени. А отведенного им времени оказалось предательски мало.