Поездом к океану

Она часто закивала ему, как если бы не было на свете ничего важнее и интереснее, чем то, как Юбер шел среди крестьянских бокажей, которые по плечу оказались лишь американским «Шерманам»[2]. Жаль, что он этого так никогда ей и не поведал. Не успел. Времени оставалось уже слишком мало для подобных разговоров, но, к счастью, это им было еще неведомо.

- А про американца расскажешь? – спросила она зачем-то.

- Нечего рассказывать, погиб еще в Нормандии, тогда же. Он как-то озвучил мысль, которая по сей день не дает мне покоя. Самое лучшее в войне – после боя понять, что остался жив. Он всегда играл что-то незамысловатое после сражений. Нельзя, командир орет, а он играет, как дурак.

- Гармошка – его?

- Нет, моя. Его – с ним и закопали. Я после уже раздобыл и очень мало умею.

- Достаточно, чтобы произвести впечатление.

- Ты замерзнешь. Утро холодное, ты замерзнешь.

- А ты здесь сколько уже стоишь?

- Ты ведь без машины сегодня, - криво усмехнулся Юбер. – Кто-то же должен довезти тебя до форта, не хватало автобусом добираться. Аристократкам, вроде тебя, не полагается. И я не отказался бы от кофе, если твое предложение все еще актуально.

- Какое из всех?

- Быть друзьями.

- У тебя не получится.

- Но, по крайней мере, я смог бы ухаживать за тобой. Я никогда за тобой не ухаживал. Я ни разу ни за кем не ухаживал.

- Не может быть! – охнула Аньес, уставившись на него, впервые сознавая, кто он, как жил, и почему сейчас сказал эти слова.

- Некогда было, - пожал Юбер плечами и за этим жестом вдруг снова проскользнуло необъяснимое смущение. – И ты не представляешь себе, насколько я этим испорчен.

Она негромко рассмеялась, а после отважилась и взяла его за руку. Руки у него оказались ледяные, чуть влажные, кто еще из них замерз-то? Ей было тепло. Возле него ей было тепло даже с голыми ногами в армейских ботинках.

- Пойдем, - прошептала она. – Пойдем, я погляжу, что у нас есть на кухне. А ты можешь сыграть Роберу? Хорошо? Его придется чем-то занять. По утрам он привык быть со мной, покуда я не уйду.

Юбер кивал в ответ, глядя на их ладони, сейчас сцепившиеся узлом, и спешным шагом шел за ней, пока она взбегала на крыльцо, мчалась мимо консьержа, провожавшего их изумленными глазами, а потом поднималась по лестнице на свой этаж. Он видел ее затылок, растрепанные волосы, разметавшиеся по плечам, и несколько коклюшек на висках, которых Аньес не сняла. И от такого интимного ее вида, который дозволено видеть лишь самым близким, у него перехватывало дыхание, а в горле колотилось все невысказанное за столько времени.

Потом они оказались в ее квартире, где, кажется, все замерло и не издавало никакого шума. Мадам Прево, накануне мучившаяся от сердечных болей, сейчас еще спала. Шарлеза же вчера вечерним поездом уехала проведать старшего брата в Бигуден. И так вышло, что сегодня завтрак был на совести Аньес.

И она старалась. Старалась, лишь на мгновение замешкавшись, когда принесла на кухню Робера, которого тоже пора кормить. Сейчас их было двое, мужчин, нуждавшихся в завтраке. А она так глупо, совсем непохоже на себя, боялась потерять сознание от совершенного, без любых оговорок, счастья. Сын на руках Юбера освоился быстро и пытался снять булавку с его галстука. Анри некоторое время внимательно разглядывал мальчугана, а потом вдруг сказал, что у него совершенно уникальные уши. Других таких нет на свете. И с этим высказыванием Аньес вынуждена была согласиться. Других таких нет.   

Потом она сервировала стол, варила кофе, а Лионец играл и ей, и Роберу на гармонике, и когда в приоткрытой двери мелькнуло изумленное лицо мадам Прево, но тут же исчезло, ей захотелось смеяться, и она с трудом сдерживала этот смех, вдруг подумав, как все могло бы быть, если бы она стала кем-то другим, не собой.

Или только сейчас, в эту счастливую минуту, она – это она?

Когда человек обретает себя, он должен быть счастлив. Несчастны те, кто изображают других.

На завтрак были свежий хлеб, масло, джем и яйца-пашот – Аньес готовить умела все самое простое, но те у нее на удивление получались. Молоко для сына и печенье, которое она снова растолкла, потому что Робер желал только так, отказываясь есть по-человечески. «Он еще очень маленький», - улыбаясь, говорила ей иногда Женевьева.

И теперь Юбер удивленно повторил то же самое, слово в слово. «Он еще очень маленький» - будто ожидал увидеть взрослого мальчишку, а на руки ему усадили младенца.

Он еще очень маленький и у него совершенно уникальные уши. И еще он их сын. Лишь последнее – как сказать? Где найти те самые причины, оправдания, извинения, которым Лионец поверит, за которые он простит? Разве на свете есть такие?

Потом она ушла одеваться и причесываться. Спешно провела ладонями по волосам, наткнулась на коклюшки, негромко и испуганно охнула, глянув на забавлявшегося Анри, и исчезла в другой комнате. Иногда он слышал ее отрывистое «мама, который час» и «мама, я могу приехать поздно, не ждите». И забавлялся еще больше.

А потом мальчик негромко проворковал ему: «Чу! Чу! Чу!» - и схватился за погон на мундире. Как он так легко понял, что «чу» на птичьем языке означает «хочу», Юберу и самому было не ясно, но вся эта возня заставляла испытывать что-то щемящее в груди, отчего он даже не пытался укрыться. Чувствовать всегда лучше, чем жить с камнем вместо сердца.