Поездом к океану

Москва, июль 1980

Среди всего прочего хорошо было, по здравом размышлении, одно, но зато несомненно. Этот человек за столиком напротив нее назван в честь двух мужчин, которых она любила – ее отчима и ее Лионца. И пускай это имя так нелепо сочетается с фамилией, что делает его совсем не подходящим для журналиста, Аньес сейчас втихомолку удивлялась тому чувству, что наряду с горечью и досадой, просыпалось в ней. Наверное, имя этому чувству – гордость.

Черт подери, она правда гордилась. Естественно, не собой. Естественно, тем человеком, которого повстречала в ноябре сорок шестого года на краю света, и который не дал ей никакой надежды забыть его. Впрочем, сожалений все-таки не было. Сожалеть ни Аньес де Брольи, ни Анн Гийо так и не научились. Сожаления означали бы признание собственной неправоты, а она под любой личиной все делала только так, как могла. Иначе бы не сумела. Путь – лишь один, это только кажется со стороны, что вариантов множество.  

- Слушайте, вы пьете что-нибудь крепче кофе? – проговорил вдруг А.-Р. с широкой улыбкой, и Аньес «вернулась» на тот самый, свой путь.

- Конечно, пью, - улыбнулась она. – Вы будете?

- Буду, но вам нужнее, да?

- Не каждый день доводится встречаться с прошлым.

- Это было очень давно, мадам Гийо, и вряд ли стоит печали. Но выпить можно. Мне говорили, здесь следует пробовать армянский бренди.

- То, что они называют словом «коньяк», - хохотнула она. – Да, можете. А лучше закажите болгарский. «Солнечный берег». Чтобы оценить весь букет, так сказать.

- Совет?

- Нет, просто интересно посмотреть на ваше лицо. 

- А вы?

- А я буду водку.

Наблюдать за его лицом стало интересно в тот же миг, но она не позволила себе этого, сразу отвернувшись, чтобы позвать официанта. И старалась не думать о том, что в этой стране водкой принято поминать. А когда перед ними оказались рюмки и незатейливая закуска, она довольно резко, очень по-русски опрокинула в себя свою порцию на глазах Юбера. А он глядел и улыбался чему-то своему, ей недоступному. Это Аньес отчетливо сознавала. Как и то, что нет на свете более чужих людей, чем она и чем он.

- У вас в детстве был воздушный змей? – зачем-то спросила она.

- Был, конечно.

- А железная дорога? Знаете, рельсы, вагоны…

- Не помню, честно говоря. Разве только совсем в раннем.

А ведь он просил. Кроха совсем. Ему был год от силы, и вряд ли он что мог разбирать и уж точно ничего не понимал. Еще слова не начал говорить, а однажды они шли откуда-то вдвоем, она несла его на руках, а потом остановилась, чтобы купить газету, и пока возилась с продавщицей, он заметил в витрине расположенного поблизости магазина большущую железную дорогу, после извернулся в ее руках, которыми она пыталась, продолжая держать его, отсчитывать мелочь, рванул всем маленьким тельцем туда, к мечте. Так, что она едва его не уронила. И зашелся требовательным: «Чу! Чу! Чу!» - что у него означало несомненное «хочу». Он и «мама» еще не произносил четко. А у Аньес в кошельке с собой было совсем немного денег – не хватало на такие подарки. И она пообещала, пытаясь перекричать разразившийся детский рев, что эта штука у него обязательно будет. Слова тогда не сдержала, и это было единственное, о чем жалела до сего дня. Впрочем, теперь и это не ее забота.

Все заботы Анри взял на себя, и она не понимала, как так вышло. Напротив, она сделала все, чтобы это было не так.

Между тем, младший Юбер взял свой бокал с бренди, и она с любопытством наблюдала за ним. Мужественно втолкнув в себя первый глоток, он поморщился, а потом широко улыбнулся, после чего отставил напиток на стол. Глаза его сделались совсем веселыми.

- Пивал я и похуже по молодости, когда нет никакой разницы что пить, - вдруг выдал он, откинувшись на спинку стула и совсем неприкрыто, спокойно разглядывая Аньес. А потом вышиб из нее весь воздух, продолжив: – Все равно никто вкуснее моей матери бренди не делает, да и тот яблочный. В отставке отцу вздумалось поиграть в фермера. Мы производили овечий и козий сыр, сидр, а потом у нас даже пекарня появилась. Сдавали домики страждущим по настроению Финистера. Золотое было время, пока он был жив.

- Там какое-то особенное настроение? – дернула она уголком рта.

- Для меня – нет. Я там рос, что может быть особенного в доме? А мама часто так говорит.

- Она его любит?

- Финистер?

- Да.

- Нельзя жить тридцать лет в месте, которое не нравится.

- И то верно, - Аньес быстро закивала, а потом поняла, что он украдкой глянул на часы, и от этого в горле сжалось. Да что она уже могла поделать сейчас? Сейчас уже совсем ничего. – Вам сегодня еще работать нужно?

- Конечно. Я всегда на работе. Даже теперь.

- О да… А вы? Вы ничего не хотите спросить? – как за соломинку схватилась она за этот вопрос, как если бы вцепилась в его руку, не отпуская, чтобы еще хоть немного продлить это мгновение, которого могло и не случиться. - Не знаю… все что угодно. Обещаю ответить.