Страница 110 из 114
Кто знает, может быть, присутствие этого столика у него дома, в Москве, поможет ему, навеет, нашепчет правильную интонацию…
Максим нашел в стенном шкафчике инструменты, уселся на пол и принялся отвинчивать ножки столика от пола.
…Первым выскользнул на пол тонкий белый свиток, стянутый резинкой. Он выпал из левой ножки, оказавшейся полой. Максим заглянул в темное отверстие.
Там, кажется, было что-то еще. Подцепив отверткой, он легонько потянул. На пол шмякнулся маленький кисетик из малинового шелка.
Максим стащил резинку с бумаги.
Дорогой мой Максим!..
Вот оно, «письмо Максиму», которое так интриговало Реми.
Он растянул витой черный шнурок, стягивавший горлышко кисета.
Вот они, драгоценности.
Дорогой мой Максим! Сейчас, по моему плану, ты находишься в квартире один…
«Да, дядя, один».
…И, по моему плану, завтра-послезавтра ты должен уезжать к себе в Москву…
«Я не уеду завтра, дядя. Послезавтра твои похороны…»
…И сейчас ты отвинчиваешь ножки столика, чтобы упаковать его и отправить. И, неожиданно для себя, ты нашел это письмо и маленький мешочек с ним…
«Так точно, Арно…»
…В мешочке – драгоценности. Это драгоценности, принадлежавшие Наталье и Дмитрию Дориным, твоим бабушке и дедушке, которые они отправили в тайнике столика во Францию.
В столике есть тайник. Нужно найти планку в донышке и нажать на нее…
«Я уже нашел, Арно, спасибо».
…Я его давно обнаружил, но тайник был пуст. Разумеется, я не придал этому значения. Ну разве что пожалел немного, что там ничего не оказалось.
Однажды, примерно год назад, какой-то человек, которого полиция так и не сумела разыскать, попытался выкрасть твой столик. Вскоре после этой неудавшейся кражи я решил привинтить столик к полу – кто знает, вдруг бы следующая попытка кражи оказалась удачной? Я начал его привинчивать. Одна ножка оказалась полая… Так обнаружился еще один тайник, который, должно быть, твой дедушка сам высверлил в ножке, не доверяя надежности царского тайника. Возможно, он был прав…
Тогда-то я и нашел этот мешочек. В нем было восемь бриллиантов и шесть рубинов, все очень крупные…
Максим высыпал камни. Сухо постукивая друг о друга, они выскользнули из шелка и тускло засветились на полу затуманенными временем гранями. Я говорю «было», Максим, и в этом все дело. Ты удивляешься, должно быть, отчего это такая странная манера вернуть тебе то, что тебе принадлежит ? Отчего это я оставил тебя одного, наедине со столиком, вместо того, чтобы торжественно вручить тебе фамильные драгоценности? Но манера эта неспроста: мне стыдно, племянник, произнести тебе в лицо то, что ты прочитаешь сейчас.
На бумаге признаваться легче. Я у тебя украл драгоценности, Максим. Я у тебя взял два бриллианта для своей дочери. Нет, не для Сони. Для другой. У меня есть еще одна дочь, Максим, хотя об этом никто не знает. Ее зовут Мадлен…
Я много раз думал о том, что мог бы тебе вообще ничего не говорить о драгоценностях. Или мог сказать о драгоценностях, но умолчать, что взял часть.
Я хотел было еще поделить твое наследство и в пользу Сони… Но не посмел.
Я должен тебе объяснить одну вещь, одно открытие, которое я сделал: мужчина никогда не узнает, что значит любить женщину по-настоящему, если эта женщина – не его дочь. Дочери – это такие женщины в жизни мужчины, с которыми он перестает быть эгоистом… или почти перестает. За них болит душа, а их беспомощность и зависимость от мужчин вызывает ужас. То, чем ты с бессовестной легкостью пользуешься как мужчина, возмущает тебя как отца! – вот парадокс человеческой (мужской) натуры…
Я тебе объясняю это, Максим, потому что я оправдываюсь. Оправдываюсь, да! Что растратил все то, что я имел, все то, что я заработал и нажил своим трудом, – не подумав о дочерях. Что взял мне не принадлежащее, чтобы покрыть мою вину и мой долг перед моими девочками. Вернее, перед одной из них, Мадлен.
Она моя незаконная дочь, и даже просто признать мое отцовство оказалось делом неимоверно трудным – поздно я спохватился, слишком поздно (еще одна моя вина, еще одна…). Мадлен ничего не сможет получить в наследство от меня, так как она мною не признана официально; Соне по крайней мере достанется моя квартира, та самая, где ты сейчас читаешь мое письмо… Если когда-нибудь она захочет свободы от своего мужа, от Пьера – а сдается мне, это непременно случится однажды, – то будет ей хотя бы крыша над головой…
Это мои проблемы, Максим, я понимаю. И я их частично решил за твой счет, тебя не спросив… Теперь вот ставлю тебя в известность о том, как израсходовал часть твоего состояния – ты имеешь хотя бы право получить полный отчет, не так ли ?
Извини, шутка неуместна.
Максим, мой дорогой! Сгораю со стыда и снова думаю о том, что мог бы я тебе всего этого не рассказывать, а просто отдать тебе оставшуюся часть клада, будто так и было… но очень не хочется чувствовать себя вором.
Пытаюсь представить твою реакцию… Сейчас, когда я пишу эти строчки, ты еще только собираешься приехать в Париж, мы еще с тобой не знакомы лично, а переписка и телефонные разговоры – недостаточны для того, чтобы узнать человека.
Может быть, читая эти строчки, ты думаешь: «Ну и дурак, я бы на его месте не стал признаваться».
Но я это делаю не для тебя. Для себя.
И все же, хотя я и знаю тебя мало, мне кажется, что ты меня поймешь – ведь в наших венах течет одна кровь… Есть вещи, с которыми плохо жить, – нечистая совесть, к примеру. Еще хуже с ними умирать. А в моем возрасте было бы странно не задумываться о смерти.
Но полно, оправдания хороши тоже в меру, Я все объяснил, мое «чистосердечное признание» в твоих руках. Вернуть тебе потраченное я все равно не смогу, и, чувствуя тебя моим родственным сердцем, я понимаю, что ты письмо это в суд с иском предъявлять не станешь… Но ты волен покинуть сейчас эту квартиру и больше никогда не встречаться со мной, без каких бы то ни было объяснений. Я пойму. Ты волен остаться и… Впрочем, зачем я пытаюсь давать тебе советы? Ты сам решишь, что тебе делать. Для этого у тебя есть время. Я все рассчитаю в этот день так, чтобы ты мог побыть наедине с самим собой достаточно долго. Поеду к Соне, должно быть…