Страница 26 из 26
Усерхет сказал, обращаясь к купцу:
– Господин, вот еще один, кто горько сетует на судьбу свою.
– Нет! – возразил старик Сеннефер.
– Как так – нет? – сказал Усерхет. – Разве мы не слышали сейчас, что говорил ты о судьбе своей?
– Слышали, чтобы донести?
– О нет! – Усерхет готов даже поклясться. – Разве Усерхет соглядатай и его лавка – место для соглядатаев?
– Верно, – проговорил купец, внимательно присматриваясь к старику, – Усерхет известен как человек честный, высокопорядочный.
Старик, видимо, поуспокоился:
– Ладно, с вами, кажется, и пошутить нельзя. Времена, разумеется, не самые сладкие… Но кто и когда слыхал, что они бывали сладкими? Что-то не припоминаю! При Хуфу, что ли?..
Купец не спускал с него глаз. Нет, не простой этот старец. Далеко не простак. Что-то в нем особенное. Сквозь грубую, затвердевшую, как тина в засуху, кожу просвечивает образ иного человека. Иной крови. Чтобы заметить это, не надо быть провидцем. Речь, манеры, осанка свидетельствуют о том, что старик не всегда был в таком бедственном положении, как сейчас. А эта обида в его словах? Он обижен, обижен, обижен! Как многие в Кеми… И в Дельте. И в других местах…
Старик собрался уходить. Усерхет дал ему жареных тыквенных семечек.
«Немху в наше время не жалуется, – продолжал размышлять Тахура. – Немху сейчас в почете. Значит, этот старик Сеннефер – немху поневоле. А был он, несомненно, знатного рода. Да он, собственно, и не скрывал этого». Придя к такому заключению, купец поднялся, чтобы проводить Сеннефера до порога. И шепнул ему:
– Уважаемый, очень хочу увидеть тебя.
Старик задумался.
– Понимаешь, уважаемый? Очень!
– Хорошо! – Старик кивнул. – Я живу в последнем квартале по дороге к усыпальницам. Последний квартал, последний дом. Спросишь парасхита[22] . Сеннефера.
– Парасхита? – удивился купец.
– Да.
И старик вышел из лавки… Тахура обратился к хозяину:
– Ты знаешь, Усерхет, этого старика?
– Он иногда заходит ко мне.
– Пообедать?
– Да. Он платит вперед за много дней.
– Почему?
– Не надеется на заработки.
– Он парасхит.
Усерхет поморщился.
– Неужели? – проговорил он брезгливо. – Я больше не пущу его на порог!
– Напротив, напротив, Усерхет! – попросил купец. – Ты не только должен пускать, но и угощать получше. За мой счет.
– За твой?
– Да, мой.
Хозяин велел слугам прибрать лавку. Двое из них кинулись исполнять его приказание. Сухощавые, ловкие парни действовали умело и проворно.
– Пойдем в мою комнату, – пригласил купца Усерхет. – Мы поговорим по душам.
– А где обещанная девица, Усерхет?
– Я хозяин своему слову, Тахура. Всему свое время.
Купец признался, что сейчас самая пора побаловаться. А потом не выберешь и часа. Дела, дела, дела!.. Однако хозяин успокоил его, многозначительно кивнув на дверной проем, занавешенный легкой тканью. За нею угадывалось нечто… У азиата раздулись ноздри, как у буйвола.
– Там?
– Да, там.
– Молода?
– Об этом у меня не спрашивают.
– Так пойдем же поскорее, Усерхет. Давай болтать! Давай беседовать! Давай делиться впечатлениями! Буду делать что угодно, сколько угодно, лишь бы дождаться ее! Усерхет, плоть моя изнемогла!
Купец с трудом оторвал взгляд от таинственной занавески, вошел в соседнюю комнату и повалился на мягкое ложе Здесь все было как на его родине: уютно, сумрачно, ароматно, как в цветнике.
– О, Усерхет, – простонал купец, – давай говорить! Дай мне пива или вина. И будем говорить! И, пожалуйста, поскорее, если не хочешь доконать меня!
И когда они уселись и хозяин убедился, что никто не подслушивает, – сказал с усмешкой:
– Послушай, Тахура, почему это вы, азиаты, такие легкомысленные?
– Мы? Легкомысленные? Это почему же?
– Сначала выпьем. Вина. По глоточку, – сказал Усерхет, разливая ярко красную жидкость. В глазах у него замелькали золотистые огоньки, а живот колыхался, словно мешок, наполненный льном.
– Нет, ты скажи, почему мы легкомысленные?
– Скажу. У вас превыше дела – женщины.
Тахура выпучил глаза.
– А как же должно быть?
– Наоборот.
– Значит, сначала – дела?
– Несомненно, уважаемый Тахура.
Вавилонянин почесал бороду.
– Вы, жители Кеми, – сказал купец, – слишком деловиты. И это погубит вас. Когда-нибудь. Ну, скажи мне: неужели же можно пренебрегать красавицей ради даже самой выгодной торговой сделки?
Владелец лавки ответил, не задумываясь:
– Можно.
– Это вполне серьезно?
– Да. Вполне.
Купец долго хохотал. Держась за живот. «Он напускает на себя юношеское легкомыслие, – говорил про себя Усерхет. – Слишком усердно напускает. А я-то знаю его. Как облупленного. Он не пожалеет отца родного ради порученного ему дела. Тщеславие его слишком велико, чтобы мог позволить себе легкомысленные развлечения в ущерб делу…».
Усерхет считал бессмысленным спор о превосходстве деловитости над развлечениями. Особенно потому, что у азиата – у истинного азиата – слово – одно, а дело – нечто иное. Правда, и в Кеми немало «азиатов» по характеру Бритоголовых. Поклоняющихся Атону или Амону. И тем не менее – азиатов. Надо отдать должное хозяину лавки: он сумел подняться, – по крайней мере, в данном случае – над национальной ограниченностью. Единственное, что отталкивало его от азиатов, – это их нечистоплотность. Они редко мылись и не брились. «В наш век, – размышлял Усерхет, – когда в три года строятся города, подобные Ахяти, невозможно мириться с теми, кто не придает особого значения чистоте тела, особенно рук». Даже этот Тахура, который не первый раз в Кеми, и тот не в состоянии перенять здешние обычаи, предписывающие регулярные омовения всех членов тела. Самая главная особенность Тахуры – хитрость. Она буквально во всем, даже в складках его шелкового халата, в его жирных пальцах и лоснящейся бороде… Тахура вдруг преобразился: перестал улыбаться, уселся ровно, руки положил к себе на колени. Прищурил глаза, точно вглядывался в пустынную даль.
– Усерхет, – сказал он очень тихо, – расскажи мне, что здесь, в Ахяти, делается. Что слышно во дворце? Что говорят в народе?
22
Парасхит – один из бальзамировщиков, делавший надрез на животе умершего.
Конец ознакомительного фрагмента. Полная версия книги есть на сайте ЛитРес.