Страница 1467 из 1474
Чертыхнувшись, он запустил якорьком в стену. Два рога мягко впились в доски, якорек прилип к стене.
Рысин прошагал в комнаты, лег на незастланную постель лицом в подушку. Вошла жена, спросила:
— Чаю хочешь?
Рысин помотал головой.
— Почка болит? — встревожилась жена.
— Нет, — в подушку проговорил Рысин. — Не болит.
Она присела у него в ногах, попробовала стащить сапог. Не смогла и оставила так.
— А я вчера на рынке была. Бог знает, что делается! Неделю назад галоши по сто двадцать рублей торговали. Я и не покупала. Откуда у нас такие деньги? Все говорят, в закупсбыте дешевше. Да только где они там, галоши-то? А вчера прихожу, смотрю — галоши уже по сорок рублей. И соль подешевела. И хлеб… С чего бы?
— А с того, — сказал Рысин, — что красные скоро город возьмут.
— Ну вот, — расстроилась жена. — А ты и денег не успел получить. Работал, работал, бегал чего-то по ночам, а денег не получишь. Жить-то как будем?
— Маша, — тихо попросил Рысин, — уйди, пожалуйста. Мне подумать надо.
Она обиделась:
— Вот и всегда так! Не посоветуешься, не расскажешь ничего. Держишь, ровно прислугу!
— Ну что ты, Маша. — Рысин погладил жену по руке. — Перестань.
— А я тебе подарок на рынке купила…
— Галоши мне не нужны! — отрубил он металлическим голосом.
— Галоши потом купим, лето на дворе… Ты посмотри, посмотри, что я тебе купила!
Нехотя Рысин оторвал голову от подушки — жена держала в руке металлический футлярчик, выгнутый наподобие чертежного лекала. Загадочно улыбаясь, ноготком вывернула из него большую лупу в металлическом же ободке, а с другого конца — вторую, поменьше. Похвалилась:
— Тридцать рублей просили, а я за двадцать пять сторговала!
— Зачем, Маша? У меня же есть.
— Так ведь старая-то твоя сломалась.
— Кто ж ее сломал? — удивился Рысин.
Он впервые об этом слышал.
— Я и сломала третьего дня…
Рысин ткнул пальцем в белую бязь наволочки — на подушке образовалась ямка. В эту ямку он поместил пулю, извлеченную из сиденья пролетки, рядом положил другую, ту, которой убит был Свечников.
Пули оказались совершенно одинаковыми. Под лупой они дрогнули, поплыли, растекаясь в стекле, потом замерли, и он вспомнил: «Убивает не пуля, убивает предназначение».
Первая пуля была предназначена ему, Рысину.
— Так мне собираться, что ли? — робко спросила жена.
— Куда еще?
— Тебе лучше знать. Говорят, у красных впереди мадьяры идут. Режут кого ни попало. Ты погляди, что пишут. — Она взяла газету «Освобождение России», которую аккуратно покупала раз в неделю, по пятницам, когда в ней печатался «Календарь садовода и птичницы», прочитала: — «Мадьярские части учиняют над пленными и мирным населением небывалые жестокости. Как сообщают красные перебежчики, в Глазове четырнадцать горожан, в том числе директор реального училища и преподаватели, а также пленные офицеры были распилены на куски двуручными пилами под пение „Интернационала“…»
— Чепуха все это. — Рысин встал. — Никуда мы не поедем!
Переодевшись в штатское, он взял справочную книгу «Губернский город Пермь и окрестности», нашел в конце ее адрес зубного техника Лунцева и выписал его в книжечку. Жена подошла сзади, положила руки ему на плечи:
— Я тебя спросить хочу… Обещайся только, что честно скажешь! А не захочешь, вовсе ничего не говори.
— Ну? — Рысин повернулся к ней.
— Ты сегодня ночью где был? Поди, у бабы какой?
— Выдумаешь тоже. — Он погладил ее по волосам, поцеловал в пробор. — Ты, Маша, не думай, чего нет… Не выдумывай. Понятно?
— Понятно. — Она всхлипнула.
— Вот и не думай ничего. — Рысин еще раз ее поцеловал. — А за подарок спасибо.
Лунцев провел его в гостиную, поинтересовался:
— Вы по объявлению или по рекомендации?
— Я из военной комендатуры, — сказал Рысин. — Вот мои документы.
Лунцев заволновался, но документы смотреть не стал — видно, побоялся оскорбить визитера недоверием. Замахал руками:
— Если вы по поводу Трофимова, то я тут совершенно ни при чем! Стечение обстоятельств. Откуда мне было знать, что его ищут? На лбу, знаете, не написано…
— Успокойтесь, — перебил Рысин, — я по другому делу. Скажите, вчера поздно вечером к вам заходила мадемуазель Федорова?
— Алексея Васильевича дочка?
— Она самая.
— Нет, не заходила.
— Вы уверены?
— Я весь вечер был дома.
— Может быть, мне стоит на всякий случай расспросить прислугу?
Лунцев обиделся:
— Как вам будет угодно… Ксенька!
Он направился к двери, но Рысин остановил его:
— Не нужно… Прошу прощения.
Вышел на залитую солнцем улицу, кликнул извозчика и велел ехать к университету. Перед университетским подъездом присел в холодке на лавочку под липами, достал записную книжку; пристроив ее на колене, написал вверху страницы: «Якубов». Остальных действующих лиц обозначил начальными буквами их фамилий, а Лизу Федорову — двумя буквами: «Л. Ф.». Все буквы он расположил полукругом, на некотором расстоянии друг от друга, и обвел аккуратными кружочками. Затем, используя стрелки и условные значки, которые тут же и придумал, стал чертить схему. Прямоугольник символизировал в ней музейные экспонаты, треугольник — коллекцию Желоховцева, три маленьких кругляшка — монеты, полученные Федоровым от дочери; сплошные стрелки означали уверенность, пунктирные — вероятность, а стрелки, состоявшие из точек и тире, — вероятность на грани с невозможностью. Они шли рядом, пересекались, даты событий и условные значки ложились на страницу связующими звеньями, и скоро весь чертеж начал напоминать схему крупного железнодорожного узла.
Рысин отстранился, посмотрел на дело рук своих с видимым удовольствием.
В его чертеже была та логика обстоятельств, которую все время затемняли, а то и вовсе скрывали всякие житейские мелочи. Летящий над городом тополиный пух, гудки уходящих на восток эшелонов и орудийный гул на западе, портрет мертвого императора, платок с двойной каймою на плечах у Лизы, синяя — почему именно синяя? — тетрадь Сережи Свечникова и многое другое, что трудно было даже выразить словами, весь этот невнятный и вместе с тем странно значительный язык жизни уступил место ясному, безукоснительно строгому коду геометрических фигур, цифр и стрелок.
Особенно много стрелок — сплошных и пунктирных — сходилось к человеку, обозначенному на схеме буквой «икс».
Убрав книжечку в карман, где лежал подаренный Лерой чугунный ягненок — теплый и уже какой-то родной на ощупь, Рысин двинулся к главному университетскому подъезду, возле которого и нашел Желоховцева. Тот вяло распоряжался погрузкой книг на подводы. Погрузка книг — дело нехитрое, особых указаний не требующее, и видно было, что Желоховцев занялся им скорее от тоски, чем по необходимости. Заняться-то занялся, но и отдаться этому делу всей душой тоже не может, томится.
Вдвоем прошли в замусоренный вестибюль, по которому сновали студенты и служащие с пачками бумаг, связками книг, ящиками, кулями, чучелами и физическими приборами. Офицерский лазарет уже эвакуировали, сквозь раскрытые двери виднелась груда грязного белья и бурых бинтов на полу, голые продавленные койки. Швейцар стоял у окна, важно приставив к глазу старинную подзорную трубу.
— Едете? — по-светски спросил Рысин, не зная, с чего начать разговор.
Вопрос был пустой, и Желоховцев ответил официально:
— Эвакуация университета решена давно. Вчера вечером ректор сделал окончательные распоряжения.
— И куда же?
— Пока в Томск. — Желоховцев смотрел выжидающе.
— Пойдемте там поговорим, — предложил Рысин.
В опустевшем лазарете сели на койки друг против друга, провисшие панцирные сетки со звоном опустились под ними почти до самого пола.
— Значит, едете… А как же коллекция?
Желоховцев пожал плечами:
— Мои научные интересы ею не ограничиваются.
— Я понимаю, — покивал Рысин. — Кругозор ученого, так сказать…