Возьми меня с собой

Он знал, о чем говорил, он оказался прав, тысячу раз прав, как в воду глядел. А она, самонадеянная глупышка, смотрела на него с презрением!

— Дура! — вслух глухо проговорила Лера.

— Хватит себя грызть, — осадила ее Анна. — Ты лучше вот что, подумай, как дальше будешь.

— Как будет, так и буду, — равнодушно сказала Лера. — Лишь бы он был жив, а остальное неважно.

— Как — неважно? — рассердилась Анна. — Будет комиссия, твой любезный возьмет и настрочит на тебя жалобу, дескать, так и так, чуть не уморила меня, бедного. Уволят тебя по статье, а то еще под суд пойдешь.

— Значит, пойду, — покорно согласилась Лера.

— Типун тебе на язык! — окончательно рассвирепела Анна. — У тебя же ребенок! Как ты смеешь так говорить? Ишь, глаза закатила, точно блаженная! Хватит! — Она резко дернула Леру за руку.

— Тебе легко говорить, — Лера прерывисто вздохнула, стараясь унять так и не прекращающиеся слезы, — с тобой такого не было.

— Кто говорит, что не было? — усмехнулась Анна и, глядя на вытянувшееся Лерино лицо, добавила негромко: — Было. Вот так же примерно, как у тебя. Лет пять назад. Я тогда первый год работала, смешная была — ну просто животики надорвешь. Вроде тебя, везде старалась успеть, всем помочь, все бумажки разом накалякать.

Лежала у меня во второй палате бабулька наподобие твоего Скворцова, только не астматик, а сердечница, после инфаркта. Носилась я с ней как с писаной торбой, только что песенки колыбельные не пела. И вот как-то умаялась за дежурство, спасу нет. Глаза слипаются, голова трещит. Начирикала в карте назначения и свалилась. Через пару часов будит меня медсестра, была у нас такая тогда Галька Соколова, она потом замуж за чеха вышла и уехала. «Анна Сергеевна, беда!»

Я бегом в палату. Гляжу, лежит моя Виктория Львовна и не дышит. Смотрю в карту и глазам не верю. Оказывается, я ей с усталости дозировку втрое большую написала. Естественно, она коньки отбросила, дожидаться, пока я проснуться соизволю, не стала.

И главное, вот ведь чертовщина, — помню отчетливо, что писала пять миллиграммов, а в карте стоит пятнадцать. Галька, дурында наподобие нашей Настены, возьми и вколи пятнадцать. Вот так.

— И что? — слабым голосом спросила Лера. — Чем все кончилось?

— Да нормально кончилось. — Анна зло сощурилась.

— Анатолий наш ко мне тогда подкатывал, точь-в-точь, как к тебе, проходу не давал. Я и подумала: не уступить ли, от греха-то подальше? Бабуля моя одинокая была, из родственников только далекие, а шеф большую власть в отделении имел. Мы с ним и поладили — я ему тело, молодое и горячее, а он мне выговор без занесения, и никаких тебе разборок, ни комиссий. Сам все уладил, и шито-крыто.

Анна метнула цепкий взгляд на Леру, наблюдая, какой эффект произвел на ту ее рассказ.

— Ты что же, предлагаешь мне стать любовницей Максимова взамен на то, чтобы он доказал комиссии мою невиновность? — Леру даже передернуло от Анниного цинизма.

— Какая догадливость, — засмеялась та, — и какая напыщенность! Нет чтобы сказать проще: сделаю шефу маленький подарок — избавлюсь от ненужных проблем.

— Но ведь я, же действительно виновата!

— Да брось, — запальчиво проговорила Анна. — Жив твой Шаповалов, и ладно. Что он там против тебя имеет теперь, не нам гадать! Знаешь, люди все эгоисты, своя шкура милей всего, он теперь за себя, а ты — за себя. И за Машку. — Последние слова Анна проговорила серьезно, глядя куда-то мимо Леры блестящими глазами.

— А если бы ты не согласилась тогда, — недоверчиво спросила Лера, — может быть, и так все обошлось бы?

— Держи карман. — Анна, казалось, только и ждала этого вопроса. — Работала у нас в отделении Ленка Лисовская, гордячка вроде тебя. С ней аналогичное приключилось, а она на дыбы встала, то ли муж у нее был любимый, то ли жених, черт ее знает. Одним словом, шефа она не уважила, ну и загремела из больницы по статье. Теперь джинсами торгует на Черкизовском, правда, может, оно и к лучшему — денег больше зарабатывает. Хочешь на рынке торговать?

— Нет.

— Ну и нечего тогда думать. Пошли, а то меня больные ждут.

Девчонки поднялись в свое отделение, и тут только Лера опомнилась, что час, который она выделила себе на встречу с Андреем, почти прошел. Пока она раздумывала, позвонить ли ей домой, на тот случай, если Машка проснулась, или не звонить, чтобы не разбудить, если она по-прежнему спит, из кабинета показался Максимов. Увидев Леру, он не колеблясь направился прямиком к ней.

— Значит, так, — тон его был официальным, лицо спокойным, — дела немного прояснились, но окончательно еще ничего сказать нельзя. Был я на днях у Шаповалова, объяснил ему, что вы, Валерия Павловна, врач еще молодой, опыта ненакопивший. Обрисовал также в двух словах ваше семейное положение и попросил быть к вам снисходительнее. Но… — Максимов развел руками и вздохнул: — Похоже, у него на этот счет свое мнение. Его тоже можно понять — ваша невнимательность могла стоить ему жизни. Поэтому… вы уж готовьтесь к неприятным последствиям. Работать будете, но только как стажер, под присмотром Шевченко, никаких шагов самостоятельно не предпринимать. О том, когда соберется комиссия, я сообщу позже: должна быть уверенность, что жизнь пострадавшего вне опасности, а пока что у врачей ее нет. Состояние Шаповалова оценивается как крайне тяжелое, близкое к критическому.

Лера молча слушала Максимова. Собственно, он не сказал для нее ничего нового, его слова только подтвердили то, что она сама поняла, посетив Андрея в реанимационной палате: тот не простил ей ошибки, она для него никто, лишь неумелая, безответственная врачиха, едва не отправившая парня на тот свет.

По тону заведующего было неясно, намекает ли он на то, что может помочь Лере за известную мзду уйти от наказания, или просто беспристрастно описывает ей положение дел. Максимов больше ничего не прибавил к сказанному и, против обыкновения, не делал попыток приблизиться к Лере, обнять ее, оттеснить в угол.

Возможно, Анна ошибалась, когда говорила о его могуществе: одно дело, когда речь шла об одинокой старушке, и другое — о молодом парне. Тут при всем желании шеф не мог в должной мере защитить Леру от служебного расследования.

Впрочем, ей было это абсолютно все равно. Главным оставалось то, что Андрей в любую минуту по-прежнему мог умереть, а дома наверняка уже проснулась Машка, ослабевшая после изматывающей болезни, испуганная, брошенная.

— Я должна идти, — сказала Лера Максимову. — Я все поняла. Через пару дней ребенок поправится — и я выйду на работу.

— Что ж, — Завотделением пожал плечами, — я все сказал. Остается надеяться, что Шаповалов выживет. В противном случае… — Он сделал выразительный жест рукой и отвел глаза.

15

Машка окончательно поправилась лишь через неделю. К этому времени Андрея перевели из палаты интенсивной терапии в бокс. Больных в боксе можно было навещать, но Лера не решилась зайти туда, послала лишь коротенькую записку, на которую Андрей не ответил.

Дни текли серые, унылые, в непонятном, томительном ожидании чего-то тяжелого и страшного. Занималась Лера теперь преимущественно выпиской выздоровевших пациентов как делом наименее ответственным — все равно с выпиской больные пойдут в районную поликлинику, там с ними и разберутся, если что не так.

Она продолжала ежедневно обходить свои палаты, но делать больным какие-либо назначения ей было запрещено. Иногда, правда, Анна, изнемогающая под грузом свалившейся на нее работы, закрывала глаза на распоряжение заведующего и заставляла Леру самостоятельно разбираться с теми из больных, кто лежал в ее палатах особенно давно.

Такие эпизоды приносили Лере хоть какие-то положительные эмоции. В целом же ее вынужденное бездействие было невероятно тоскливым и мучительным. Дополняло общий мрачный настрой и странное поведение Насти: девушку как подменили после рокового дежурства. Если раньше она общалась с Лерой почти как с сестрой, то теперь стала замкнутой, старалась разговаривать с ней как можно меньше, отводила взгляд.