Про Лису (Сборник)

Три новеллы про Лису

1. Пианист и Лиса

Кафе «Томный енот», которого сейчас, конечно, на Монмартре уже не найдешь, на его месте давным-давно красуется… другое кафе с другим названием, называлось так не случайно. На большой, почти в полстены, вывеске красовался не в меру крупный и яркий ленивый енот, вальяжно расположившийся под деревом и задумчиво глядевший в небо.

На улице, за столиком у этой самой стены, не менее вальяжно устроившись, сидел Пианист.

Имени его теперь никто не помнит, потому и называть его незачем.

Пианист в светлом льняном костюме, оттенявшем его иссиня-черные волосы, был, вероятно, высок, поскольку колени его с трудом помещались под низким столиком. И, несомненно, слишком красив для француза. Определенно, намешано было либо итальянской, либо испанской крови.

Он курил вторую уже сигарету, стряхивал пепел в пепельницу и ужасно злился. Иногда вынимал из кармана часы, глядел на них, раздражаясь еще сильнее, а затем прятал обратно. Но странное дело — все это не мешало ему выглядеть расслабленным… и вальяжным, как томный енот на вывеске.

Когда в очередной раз он поднял взгляд от циферблата, стрелки на котором, казалось, мчались с удвоенной скоростью, то увидел перед собой, наконец, певицу, позвавшую его сюда. Не испытывая ни малейших угрызений совести за то, что опоздала и заставила его ждать, она протянула руку, затянутую длинной коричневой перчаткой, и, растягивая слова, попросила своим хорошо поставленным голосом:

— Дай мне сигарету.

В лице ее, на котором теперь лежала тень от шелковой шляпы с полями неопределенной формы, легко угадывались семейные черты, характерные для многих поколений ее аристократических предков: вытянутый к вискам разрез глаз зеленоватого оттенка и тонкий, немного вздернутый нос, который ничуть ее не портил. Упрямством она пошла в отца, а дерзостью в мать. И потому к ее весьма молодым годам имя певицы было уже слишком известно, чтобы его называть.

Он послушно вытащил из кармана пиджака пачку и протянул ей. Когда их пальцы встретились, только недовольно сказал:

— Сколько раз я тебе говорил, что голос лучше от курения не становится, Лиса?

Он звал ее Лисой почти с самого начала. Это прозвище ей подходило, как никакое другое.

Она щелкнула зажигалкой, глубоко затянулась, и лишь в том, как резко выдохнула дым, стало заметно ее раздражение.

— Боишься остаться без работы? — спросила сердито, легко откинувшись на спинку стула, отчего тень на лице стала еще гуще.

— Не боюсь, — он спрятал сигареты назад, в карман, и точно так же откинулся на спинку стула. — В самом крайнем случае стану давать уроки. Но, думаю, так далеко не зайдет. Хорошие аккомпаниаторы на дороге не валяются. Вопрос, с чем ты останешься, если голос пропадет?

Она долго не отвечала. Медленно курила и придирчиво разглядывала енота, развалившегося под нарисованным деревом. И как это она раньше не замечала его… нерадивости? Лишнего шага не сделает…

— Тебе не придется долго ждать ответа на свой вопрос, — сказала Лиса еноту. Потушила в пепельнице окурок с отпечатком яркой помады неопределенного цвета. Стянула перчатку. И помахала перед носом Пианиста длинными тонкими пальцами с дорогим маникюром. На безымянном красовался перстень с изумрудом.

Он перехватил ее ладонь и долгим задумчивым взглядом стал изучать кольцо. Изумруд был внушительным почти до неприличия. И как только перчатку натянула? На лице Пианиста ничего не дрогнуло. Напротив, кажется, он даже развеселился. Потом медленно перевернул ее ладонь, легко, совсем невесомо поцеловал кисть и отпустил.

— Все-таки крепость не выдержала осады и пала? — спросил он небрежно.

— Еще не знаю, — легко рассмеялась она и теперь сама смотрела на камень, посверкивающий в солнечных лучах. — Он говорит, что не намерен больше ждать, и требует немедленного ответа. Но ты же не можешь не понимать, что я буду последней дурой, если не воспользуюсь этой возможностью.

— Во всяком случае, с твоей стороны это будет чрезвычайно неразумно. Станешь теперь петь исключительно для услаждения слуха его титулованных друзей. И в кои-то веки сядешь за рояль — хоть ноты вспомнишь. Или он купит тебе нового аккомпаниатора?

— Какого черта ты все время прячешь сигареты? — Лиса вновь надела перчатку и, облокотившись на стол, не мигая, смотрела ему прямо в глаза. — Да, он купит мне нового аккомпаниатора, и, может, даже не одного. Да, я буду петь его многочисленным титулованным друзьям. И да, мне придется покинуть сцену.

Если бы хоть одна живая душа помогла ей понять, кому она сейчас все объясняла: Пианисту, себе или беззастенчиво подслушивающему их разговор еноту!

Он наклонился, упершись одним локтем в стол и, чуть сузив свои светлые глаза, проговорил так, будто втолковывает неразумной ученице:

— Изволь по порядку. Сигареты тебе довольно одной. Это во-первых. Во-вторых, согласись, тебе плевать на аккомпаниаторов, на его титулованных друзей и на него самого, если тебе придется оставить сцену. Иначе ты бы так долго не сомневалась. В-третьих, мысль о том, что уже завтра, если ты захочешь, тебе не придется ни от кого зависеть в этой жизни, кружит тебе голову. И перевешивает все прочие доводы. К тому же он красив. И он тебя обожает. И в-четвертых — ты обедать-то собираешься? Что тебе заказать?

Она усмехнулась. Ее всегда забавлял его менторский тон, который он порой позволял себе с ней. Подозвала официанта, попросила сбегать в табачный магазинчик. И мечтательно замурлыкала:

— Он красив, и он меня обожает. И если ты все про меня знаешь, зачем же ты спрашиваешь, что я буду?

— Хорошо, — засмеялся он. — Тогда вопрос: мы сегодня худеем, или не все так плохо? Прости, но этого я никогда не могу определить на глаз.

— Мы? — подхватила Лиса его смех. — Не думаю, что ты долго продержишься на одном латуке.

— Черт! — Пианист закрыл лицо ладонью и, подглядывая за ней из-под пальцев, проговорил: — Только не латук, дорогая. Этого ни один мужчина не выдержит, — убрал ладонь, подперев ею подбородок, и долгим уставшим взглядом стал изучать ее лицо, скрытое шляпкой. — Давай отметим твою помолвку цыпленком табака и хорошим вином? Полагаю, он не слишком одобряет твоих безродных и теперь уже почти безработных друзей?

— Ты же сам говорил, что хорошие аккомпаниаторы на дороге не валяются. А я дам тебе рекомендации, можешь не беспокоится. Позвоню некоторым знакомым… — она замолчала на мгновение и продолжила о другом: — Я бы с огромным удовольствием съела большую порцию жареного картофеля.

Подошел официант, она спешно открыла пачку и закурила. И вдруг подняла голову. Солнце осветило ее бледное лицо, высокий лоб, блестящие глаза в обрамлении густых темных ресниц. А губы ее оказались ярко-карминного цвета.

— Безродность вполне можно изменить. Среди твоих поклонниц имеются те, кто счел бы за радость поделиться своей родовитостью.

— Кто за чем гоняется, Лиса, — помрачнел Пианист и заказал все же картофель. И цыпленка. И вино.

Справедливости ради, она была совершенно права. Сколько они были знакомы? Лет пять? Зная друг о друге все, в жизни друг друга не лезли. Он наблюдал за ее романами. Она — за его. Оба забавлялись. Ни у одного не складывалось.

— Стало быть, закончились наши деньки? — спросил Пианист немного позже. Удивительное было лето. И удивительным был исход его. Странно, но конец ему теперь виделся во всем. И от этого что-то невозможное, тяжелое, мешало дышать.

— А если я попрошу его купить мне тебя?

— Глупо.

— Ну отчего же? Работы у тебя станет меньше, а жалованье возрастет, — рассмеялась она. — Неужели плохо?

Раз уж все заканчивается, то почему бы не повеселиться напоследок? И Лиса все делала сегодня сверх меры: курила, пила, забавлялась. Он смотрел на нее и понимал, зачем она курит, пьет и забавляется. Это было ужасно. Еще ужаснее — он знал, что такой ее и запомнит. Какое счастье, что будут и другие воспоминания!