Bonjour, Nicolas!

— Ты воевал? — выдохнула она.

— Да.

Николай придвинул к себе пепельницу и снова достал сигареты. Она не любила запаха табака, но никогда раньше не возражала, когда он курил. Пятнадцать лет назад. Потом жестом подозвал к себе официанта и попросил меню. Его короткое «да» не позволило ей задать следующий вопрос. Словно она всегда знала, что он не станет об этом говорить. И отвернулась к окну.

— Кофе? — скорее утвердил он, чем спросил. — К кофе что-нибудь?

— Я не ем сладкого, — отказалась Клара.

— С каких это пор? — хохотнул Николай. — Помнится, Клэр дю Вириль была редкостной сластеной.

— Некоторые вещи меняются, — она повернулась к нему.

И вдруг заметила седину, тронувшую его волосы. Морщинки вокруг глаз и вдоль лба. И глаза. Они стали другими. Не такими, какими она помнила их все эти пятнадцать лет. Какими она видела их все эти пятнадцать лет.

— Изменения — это решительно нормально. Как бы больно ни было это признавать, — к ним снова подошел официант, и Николай, не отводя взгляда от Клэр, четко произнес: — Два черных кофе и две порции блинчиков с шоколадом, пожалуйста.

Она слабо улыбнулась.

— Ты, наверное, думаешь, зачем я тебя позвала?

— Думаю? Ты мне льстишь. Однажды я очень хорошо усвоил, что там, где дело касается одной французской актрисы, я теряю эту способность.

Он откинулся на спинку стула и затянулся сигаретой. Потом неторопливо струсил пепел в пепельницу и добавил уже серьезно:

— Я не знаю, зачем ты меня позвала. Но отчего-то мне это показалось закономерным. И да, мне хотелось бы узнать, что тебя подвигло написать эту записку.

Клара улыбнулась своей самой восхитительной улыбкой. Генри прав. Она не более, чем неплохая актриса, которая часто путает жизнь и сцену. И путает других.

— А я и сама не знаю. Утром я встала с мыслью, что хочу увидеть тебя. Вчера мне показалось, что я должна попросить у тебя прощения. Тогда, пятнадцать лет назад, ты, вероятно, все принял слишком близко к сердцу. Глупая французская актриса ввела тебя в заблуждение. Прости меня, это вышло невольно.

Если бы можно было улыбнуться еще ослепительнее, она бы это сделала, в то время как с бо́льшим удовольствием закатила бы сейчас истерику. Кому? Себе самой. Потому что злится она на себя, а бьет его.

Им принесли кофе. Она некоторое время смотрела на черную ароматную жидкость, и снова подняла глаза на Николя.

— Знаешь, Ноэль увлекается историей.

— Ноэль — это?.. — медленно, растягивая слова, спросил он, совсем не думая о том, что она говорила, но глядя на ее улыбку.

— Мой сын. А у тебя? Есть дети?

— Не сложилось. Да и, наверное, это к лучшему. Сколько твоему Ноэлю сейчас?

— Он еще совсем мальчишка, чтобы быть уверенным в своих увлечениях. Хотя и уверяет меня, что у него все серьезно, — она улыбнулась, подумав, что сын должен приехать на Рождество.

— О том, чем я хочу заниматься, я знал с семи лет. И меня тоже уверяли, что это несерьезно, — он снова помолчал. Отпил кофе из чашки. А потом добавил как-то спокойно и отстраненно одновременно: — Теперь, когда прошло столько времени… Это хорошо, что все так сложилось… Что бы ты стала делать, когда у нас началось… А так у тебя… жизнь.

— Ты же что-то делал? Или я совсем безнадежна, по-твоему? — беззаботно рассмеялась она.

— Я? — засмеялся и он в ответ. — По большей части рефлексировал. Может быть, у тебя бы хватило ума на что-то более полезное.

— Вряд ли я способна на что-то полезное. Поэтому, пожалуй, ты прав. Хорошо, что все так сложилось. И тебе не пришлось озадачиваться еще и мной.

Отвечать ей, что он был бы счастлив озадачиться ею, было немыслимо. Потому лишь снова отпил кофе. Им принесли блины, и он уверенно придвинул одну из тарелок к ней.

— Ну же, — хитро прищурившись, проговорил Николай, — от одного раза катастрофы не будет.

Неуверенно отрезав кусочек блина, Клара отправила его в рот и сердито сказала, глядя прямо на него:

— Даже от одного раза может случиться непоправимая катастрофа.

— Ну, нельзя же отказывать себе в удовольствии постоянно. Ешь. Я совсем забыл тебе сказать. Ты очень красивая. Кажется, стала еще лучше, чем была.

— К сожалению, можно, — она отодвинула от себя тарелку и поднялась. — Мне пора возвращаться.

— Ты теперь играешь в кино? — он вскочил вслед за ней и быстро бросил на стол несколько банкнот. — Это недалеко?

— Недалеко, — удивилась она.

— Видишь ли, вторая половина дня у меня совершенно свободна, и, если это будет удобно, мне бы хотелось хоть раз в жизни побывать на киностудии.

— Это удобно. Это очень удобно! — ее голос чуть дрогнул. — Съемка может затянуться, но у меня сегодня нет спектакля.

— У меня тоже сегодня нет спектакля, а сидеть в гостинице не представляется заманчивой перспективой. Так что пусть затягивается.

С этими словами он взял ее под руку, и они отправились на Gainsborough Studios, где проходила съемка. Это была какая-то трагедия о любви. Немного дурацкая, на гротеске, где всего было чересчур. Особенно крупных планов главной героини. Клара мучилась, замирая со страдающим выражением лица, когда оператор снимал ее «терзания». Судя по содержанию ленты, премьера должна была пройти на ура.

Николай стоял чуть поодаль, наблюдая процесс съемки. И думал. Думал о том, насколько далека теперь ее вот такая жизнь, где она загружена этой работой, любимой, но вроде как бутафорской, от его жизни. И той, прошлой, и нынешней. Он снова вспоминал — позволил себе невероятную роскошь — вспоминать.

Когда они расстались, первые два дня прошли для него в том привычном распорядке, когда ничего не трогало его, и он даже не думал о ней. На третий день он за́перся в своей квартире и напился до той степени, когда уже не помнил себя. Он никогда не пил, но вот тогда сорвался. В пропасть. Стало легче. Он снова начал испытывать боль. Потом и боль перестал замечать — просто жил, зная, что где-то там внутри она тоже все еще живет. И что, вероятно, будет жить всегда. Нет, Клэр не за что было извиняться. Все был он сам. Она ничего не смогла бы изменить. После нее он заводил короткие интрижки, но ни одна из них не уменьшала боли, и ни одна из них не имела шансов стать чем-то более серьезным. Потом появилась Вера. Точнее, Вера была всегда, но в тот момент жизни она оказалась ему нужна — он даже думал, что теперь снова умеет любить. Они поженились в пятнадцатом, во время его короткого отпуска. За ту неделю он сделал две важные вещи — объяснился с Верой и написал статью о систематизации сведений по египетской грамматике в «Знание». Спустя три года эту же статью русского профессора-египтолога перепечатывали в Берлине. Смешно.

Спустя еще пару лет он перестал вспоминать. Перестал заглядывать в себя, где продолжала жить боль. И даже перестал нуждаться в Вере. Просто потому что, так и не научившись любить кого-то еще, он разучился чувствовать. Жил механически. Единственное, что еще оставалось — работа. Пожалуй, и все.

Николай улыбался, глядя на Клэр, и думал теперь о том, что, наверное, если бы можно было вернуть все назад… он бы отдал всю оставшуюся жизнь за те несколько дней в прошлом. Потому что именно то и было жизнью. Все прочее он потерял. Все прочее не имело ценности.

Наконец, Клара приняла человеческий облик: платье, прическа, почти без макияжа лицо. И только плохо отмытые пятна грязи на манто напоминали о ее безумном беге за прошлым. Она знала, что сходит с ума, но ей нравилось ее сумасшествие. Некоторое время она наблюдала за Николаем, который теперь, когда все закончилось, курил в стороне и заметно скучал. И на какое-то мгновение ей показалось, что не было этих пятнадцати лет. И она снова глупая французская девчонка, безоглядно влюбившаяся в серьезного и очень умного русского. Интересно, как бы все могло сложиться, если бы тогда она не решила все за двоих?

— О чем думаешь? — она подошла к Авершину и взяла его под руку.

— О тебе. Тебе, кажется, твоя жизнь очень нравится.