Бедный Павел

Ещё в день присяги, я смог побеседовать наедине с Разумовским, мне надо было проговорить, проверить свои домысли с тем единственным человеком, с которым я мог быть в такой ситуации откровенным, с тем, кого я считал своим практически отцом.

— Алексей Григорьевич, это же я было спланированное покушение… Покушение кого-то, кому нужна моя смерть…

— Да, только Гришка Белошапка с покойным братом и парочка пьяных солдат Вас спасли, Павел Петрович…

— Брат?

— Степка Белошапка, брат его был. Их семье я доверял как никому, жизнь твою им доверил и они оправдали мое доверие.

— Я запомню, Алексей Григорьевич. И вашу поддержку запомню. Но кто?

— Так не я уж. — усмехнулся мой собеседник.

— Да и не брат ваш — ему это не надо, да и смысл. И не Панин — я его главный аргумент в борьбе за власть. И не папа — он не знал всего и не смог бы меня подкараулить. Это кто-то из окружения мамы. Кто хотел бы убрать меня от неё, получить больше влияния.

— Вы правы, Павел Федорович, как говорили древние римляне — ищи того, кому это выгодно.

— Орловы?

— Или Дашкова, она тоже усилиться, если вас не будет.

— Неужели она настолько безумна, чтобы рисковать своей семьей? Ведь я был и остаюсь другом Анны Карловны, и своё решение она продвигала в надежде на моё заступничество, в том числе.

— Возможно, Дашкова надеялась на собственный авторитет в глазах императрицы? Хотя, если бы Вас убили — риск был бы слишком большой. Екатерина могла сорваться и начать казнить направо и налево. Так что она вряд ли!

— Остальные тоже маловероятно, никто больше так к императрице не близок, чтобы заменить сына.

— Да, Павел Петрович, ведь недавно императрица родила другого сына!

— Ага… Значит Орловы… Алексея больше некому не использовать…

— Ну, скорее всего, соглашусь.

Как приятно было общаться с ним, просто такая разминка для мозга, ох… Поговорив с Алексеем Григорьевичем, я определился с главным кандидатом на роль главы этого заговора — мой учитель фехтования, Алексей Орлов. Я слишком приоткрылся ему, когда пытался растормошить маму.

Да и заменить меня Алексеем-младшим, устранив меня физически, без его участия у Григория бы не вышло, — слишком уж он наивен для этого, следов бы оставил море, да и заметно это по нему было бы. Уж заговор против Петра устраивал — светился весь, только глупость папенькиного окружения и его собственная, что распустил Тайную канцелярию, помешала заговор раскрыть вовремя.

Так что брата надо было брать в оборот, выбивая из рук Орловых такой козырь. Да и самого влиятельного из них — Алексея Григорьевича, надо найти способ прижать. Чтобы избежать покушений в дальнейшем…

Notes

Глава 4

Я категорически воспротивился желанию маминого окружения во главе с Орловыми отправить меня с моим двором в Петергоф. Ещё чего не хватало! Я, значит, перееду подальше, а они давай маму обрабатывать. Нет, ну странные люди, я им не мешаю, Алешеньку, получившего фамилию Акулинин — орел по латыни, холю и лелею. Панин встал на мою защиту как лев и все эти поползновения отбил.

Нет, хотят Орловы на трон и всё тут! Орлов Алексей Григорьевич у них там мозг, но движущая сила, видимо, Орлов Григорий.

Папа своим указом распустил Тайную канцелярию, но, по восшествии на престол, маменька явочным порядком восстановила эту организацию как Тайную экспедицию при Сенате во главе со Степаном Шешковским. А вот мне необходимо, оказалось, начать защищать и свою собственную безопасность. Потихонечку, с помощью моего спасителя Захара, оказавшегося редким пройдохой, я начал заводить свою спецслужбу, или скорее её предтечу. Тот быстро притерся среди дворцовых слуг и начал таскать мне информацию.

Захар оказался прирожденным разведчиком и весьма способным организатором агентурной сети. Я же начал аккуратно наставлять его в аналитической работе, хотя вначале пришлось заняться общим его образованием.

Солдаты в это время не получали никакого общего образования — ни Емельян, ни Захар не умели читать и писать. Да Белошапка хоть и владел грамотой, но далеко не свободно. Так что, пришлось озаботиться ещё и их образованием.

Ребята они оказались способные. Начальное образование они проскочили быстро, а дальше понеслось. Я их начал брать с собой на общение с Ломоносовым, сначала без какого-либо замысла, пару раз даже просто случайно, а потом уже и к всеобщему интересу. Например, после того, как Ломоносов рассказал Карпову о математических идеях своего друга, швейцарца Эйлера, тот уже не мог думать ни о чем, кроме чисел. Музыка математики пела в его голове, не оставляя свободного места. Он заставлял себя учить языки, ибо по-другому невозможно было изучать математику — немецкий, латынь, а вот грамота родного языка ему давалась с трудом.

Видя такое горение своего студента, Ломоносов познакомил его с профессором Котельниковым, который допустил его к своим лекциям. И вот теперь Карпов просто наслаждался, хотя Котельников читал свои лекции на немецком и латыни, а познания бывшего солдата в них пока были недостаточными. В связи с этим, у Емели открылось какое-то новое, доселе неизведанное им чувство: он понимал то, о чем говорил профессор, не понимая языка. Это был полет.

У Захара обнаружились недюжинные способности к языкам. Он за пару лет освоил латынь, немецкий, французский, шведский, изучал турецкий, персидский и греческий, причем ему это нравилось и, похоже, вскоре он собирался превратиться в настоящего полиглота. А мне он говорил, что языки ему думать помогают — мысль, дескать, легче идет.

Я начал обзаводиться собственным двором, уже не только учителями, няньками и слугами, но и приятелями-ровесниками. Мне не очень-то хотелось отвлекаться ещё и на них — я достаточно получал и физических и учебных нагрузок, но моё новое реальное положение в обществе требовало.

Александр Куракин, Николай Шереметьев и Андрей Разумовский должны были стать моими товарищами по детским играм. А вот именно играть-то я не шибко любил, так что пришлось им вместе со мной учиться, тренироваться, беседовать с умными людьми. Наглость их аристократическую пришлось, конечно, сбивать, но, в общем, ребята они оказались неплохие и дельные.

Как-то солнечным апрельским утром 1763 года, я выехал верхом из Царского села в Петербург. Когда я с сопровождающими охранниками проезжал ворота, откуда сбоку нас окликнули, мои телохранители вздрогнули, но Белошапка прервал их волнение в самом начале:

— Диду?

— Я, Гриць, я! — перед нами стоял кряжистый старик с белой бородой. Он, похоже, лежал в придорожных кустах и довольно долго, поджидая нас.

— Что ты тут делаешь, дедушка?

— Тебя жду, внучок! К тебе приехал. Нашел тебя, а внутрь-то не пускают, вот — дождался! — я кивнул забеспокоившемуся Григорию — мол, говори. И тот продолжил:

— Случилось чего? Ты же с мамкой должен был быть?

— Нету больше, Аксиньи! Как узнала доченька моя про Степку, так слегла и больше не вставала. А через две седмицы — преставилась! Царствие ей небесное! А я как похоронил её, так к тебе и направился. Один жить не хочу, а ты единый мой родственник остался. Может, найдешь старику место у печки! — старик говорил так горько, что даже у меня стало муторно на душе, а Гришка соскочил с седла, подошел к деду и обнял его. Дед гладил его по голове и бормотал:

— Теперь ты, Гришенька — круглый сирота. Последний Белошапка остался, сначала батюшка твой, потом брат, потом мамка… — Гришка плакал, тихо-тихо ронял слезы на плечо деда, которого был сильно выше. Я ждал, не вмешивался, пусть Гриша попереживает — остаться сиротой, по себе знаю, трудно.

Наконец, Гришка оторвался от деда, повернулся ко мне и сказал:

— Ваше Императорское Высочество! Это вот дед мой, Евстахий Степанович Кошка! Старый казак-характерник[23].

— Когда меня так называли-то, внучок! С молодости всё дядька Остап, да дядька Остап!

23

Колдун у Запорожских казаков.