Император Африки

— То правда, святая она. Бросилась на помощь мне и погибла, собою закрыв, все осколки и силу взрыва на себя приняв.

Непрошенная слеза покатилась по изборождённому шрамами и испытаниями суровому лицу Иоанна Тёмного. Это вызвало удивление у Менелика. Он встал и, подойдя вплотную, положил руку на плечо Мамбы.

— Прости, я думал о тебе хуже. Спасибо тебе за то, что не остался равнодушным к её гибели. А ведь ты и не знал её, не провёл с ней ни одной ночи. Имя моей дочери, Заудиты, будет увековечено в истории Абиссинии, а церковь, где она будет захоронена, станет одной из наших святынь.

— Эфиопии…

— Что? Что ты сказал, Иоанн?

— Страна твоя, император, в будущем будет называться Эфиопией, и так будет до скончания веков.

— Откуда ты знаешь?

— Я много знаю, негус…

— И даже знаешь, когда я умру?

— Нет, этого я не знаю, да если бы и знал, то всё равно не сказал. Ни к чему это. Лишнее…

— Живи и царствуй, Эфиопии на славу, а мне надо Африку развивать, да воевать.

— Я понял тебя, о, провидец! Правду говорят, что ты унган. Ты не простой унган, ты — Великий унган! Я помогу тебе людьми, многие пойдут за тобой, после всего произошедшего. Обещай мне только одно.

— Что?

— Никогда не нападать на мою страну.

— Я обещаю тебе, Менелик II, что если когда-нибудь твоя страна войдёт в моё царство, это будет не по принуждению, а по доброй воле всех народов и племён, которые на ней проживают. И никогда не стану я воевать ни с тобой, ни с кем-либо из твоего народа, если не нападут на меня они сами.

— Я почему-то верю тебе, Иоанн. Я верю и не сомневаюсь, что ты сделаешь всё, что сможешь.

Менелик II, тяжело опершись о посох, встал и медленно вышел из зала, в сопровождении почётной охраны, оставив Мамбу одного.

Через сутки состоялась торжественная церемония захоронения Заудиты в склепе, под полом центральной церкви Аддис-Абебы. Проводив в последний путь Заудиту, я собрался и через неделю, завершив все переговоры, отбыл в Хартум, в сопровождении внушительного отряда желающих отомстить за гибель Заудиты.

К этому времени уже стало известно об объявленном мне газавате. Одно событие накладывалось на другое, и я только приветствовал такое обоснованное «безрассудство» английских колониальных властей. Начинался 1899 год и англо-бурская война ещё не была развязана.

Как бы я не ненавидел англичан, а нападать на них первым не торопился. Месть — это такое блюдо, которое надо есть холодным. Вся горячая кровь из меня вытекла, и я не собирался давать никакого шанса Британской империи победить в Африке.

Естественно, моих сил не хватит для борьбы с ними на равных, но мне этого и не было нужно. А потому, я стал заключать договоры о торговле и пакты, о взаимном ненападении.

Первый договор я подписал ещё до свадьбы в Аддис-Абебе, с Джоржем Ринслоу, а также подписал договор о сотрудничестве, со скромным и невзрачным человеком, прибывшим позже, оказавшимся сенатором. Он предъявил бумаги советника президента САСШ по африканским колониям и был очень настойчив в своём стремлении обмануть меня.

С ним мы подписали договор о разграничении зон влияния. Моя территория, в этом документе, утверждалась до порта Матади, находящегося на реке Конго, который я уступал в аренду правительству САСШ на десять лет.

В этом порту создавались склады и предприятия первичной обработки каучука и дерева, поставляемого туда со всей моей территории, а также пальмового масла.

Мванги, катикиро Конго, и Бедламу, катикиро Банги, были направлены соответствующие распоряжения о расширении плантаций каучуконосов и пальм, дающих пальмовое масло, а также о расчистке территории для их лучшего произрастания, и ухода за ними.

Для этого создавались рабочие артели, старшинами в которых я распорядился назначать любых европейцев, из числа зарекомендовавших себя, а также иметь в самых крупных поселениях небольшие гарнизоны, для охраны плантаций. Дополнительно предписывалось готовить там новобранцев, которые могли понадобиться в любую минуту, на планируемой мной войне.

Джорж Ринслоу, а в его лице «Трансатлантическая Африканская торговая компания», покупала у меня права на строительство железной дороги, от Матади до Леопольдвилля, точнее, на восстановление этой железной дороги, которую построили ещё бельгийцы, а также получала монопольное право на ведение торговли со мной.

С ним мы также подписали договор о намерениях, в котором обязались создать сеть «природных» лабораторий по производству лекарств, на основе растительного сырья и тех рецептов, которые я знал, или мог получить.

Лабораторий предполагалось создать, как минимум, три. Одну в Банги, другую в Бомо, находящемся вблизи побережья Атлантического океана, являющемся бывшей столицей Бельгийского Конго, и третью — в Кабинде. Ринслоу думал, что всё будет просто.

А я решил, что основное производство будет организовано в Банги, а все остальные лаборатории будут работать на основе тех полуфабрикатов, которые будут производиться в первой. И им будет известна только конечная стадия производства продукта, а не сам технологический процесс и пропорции, составляющие будущие эликсиры, декокты, настойки и лечебные мази.

На том мы и разошлись, «довольные» друг другом. Ринслоу думал о том, как ловко он все провернул, а я думал — хрен тебе, а не постоянная выгода, да и вообще, хрен тебе. А то, сначала аренда и договор на десять лет, потом ещё на пять, а потом, навсегда. Не будет такого, американская твоя душа.

С американцами мы распрощались, но они обещали вернуться с другими предложениями, но через год, действуя как Ходжа Насреддин, взявшийся учить осла говорить. Через год либо Мамба сдохнет, либо станет сильнее, и тогда они, со своими предложениями, будут, как раз, в тему.

С Фимой Сосновским мне предстоял ещё один разговор, который я с ним имел уже после трагедии на свадьбе. Всё началось с моих детских воспоминаний о мультфильмах. Я, конечно, не собирался их снимать, ни здесь, ни в другом месте.

А вот Дисней меня натолкнул на мысль о том, что если есть Диснейленд, не сделать ли мне Мамбаленд, на каком-нибудь, небольших размеров, острове, недалеко от побережья Италии, или Испании, скажем, а там можно и в Америке всё организовать, если задумка понравится.

Рассматривая карты, я натолкнулся на французский остров Иль-дю-Леван, возле побережья Ривьеры, между Марселем и Ниццей. Его площадь всего лишь девять квадратных километров, а много ли надо для счастья? Остров ничего собой не представлял, был мал, значимых сооружений на нём не было, население составляло, от силы, сто человек, соответственно, его можно было взять у Франции в аренду.

Я долго рисовал и объяснял Ефиму свои рисунки, где были обозначены различные аттракционы и идеи, выраженные на бумаге. Мне было очень плохо, а что, как не труд, позволяет отвлечься от собственных горестей, хотя бы на время. Но Сосновский мало что понял, кроме самой идеи. Пришлось подробно всё чертить и описывать, чтобы впоследствии Фима смог найти толкового инженера, или целое конструкторское бюро, если такие сейчас были, и реализовать всё это уже на практике.

Его дядя, барон Горацио Гинзбург, имел обширные деловые связи во Франции, а также имел там дом, виллу, и ещё Бог весть что. Туда он и планировал уехать из России, а пока, помимо банковского дела, занимался ещё и золотыми приисками в Сибири. Из разговоров Фимы я понял, что дядя был удивительно щепетилен и честен, конечно, насколько это было возможно ожидать от еврея. Но вот то, что представители этой нации всегда придерживаются своих обязательств, нарабатывая себе репутацию, с помощью которой и выживают в этом сложном мире, попутно грабя его, как, впрочем, и представители других наций, я точно знал.

Оттого и надеялся на Фиму, вручив ему патент на разработку золотых приисков, недалеко от Банги, и в Уганде. Патент оформил Емельян Муравей и его контора. Сосновский уехал от меня с кучей бумаг, проектов, договоров и прочей финансовой канцелярщиной.