Страница 1265 из 1279
Прочитав, брезгливо бросил листок на стол, выкрикнул:
— Нет, ты прочти, Максим, ты только прочти, что пишет этот подонок!
Рутковский быстро пробежал глазами напечатанные на машинке несколько абзацев. Карплюк информировал службу охраны станции о вчерашнем разговоре в их комнате, во время которой Мартинец будто высказывался в не совсем пристойной форме о руководстве РС.
Таким образом, на столе лежал донос, вульгарный донос, которым, собственно говоря, трудно было кого-нибудь удивить на станции. Но был счастливый случай, когда доносчика поймали на горячем.
А сам доносчик направлялся от стойки к ним с тремя кружками пива, вытянув шею, благодушно покачивая головой.
Карплюк поставил кружки, ничего не заметив и не поняв, сел и лишь тогда увидел бумагу со своей подписью. Протянул руку, чтобы схватить, но Мартинец накрыл листок ладонью.
— Будьте добры объяснить свой поступок! — выкрикнул с угрозой.
Карплюк втянул шею в воротник. Казалось, теперь у него не было шеи, будто голова лежала на воротнике, маленькая голова с испуганными глазами.
— Донос! — повысил голос Мартинец, и из-за соседних столиков стали с интересом посматривать на них. — Вы написали донос, как вам не стыдно!
— Какой донос? — наконец выдавил из себя Карплюк. — Просто запись нашей беседы... На память, значит, прошу вас, я совсем не хотел...
— И адресовали эту запись службе охраны просто так, из спортивного интереса?
— Конечно, вы не поверите мне, я могу даже попросить прощения, но это в самом деле какое-то недоразумение.
— Нет, — жестко возразил Мартинец, — тут все понятно, и донос есть донос! — Он поднял над столом бумагу. Карплюк попробовал выхватить ее, но Мартинец отдернул руку и помахал бумажкой, требуя всеобщего внимания. — Этот господин, — ткнул пальцем в Карплюка, — доносчик! Прошу обходить его десятой дорогой и объявить ему бойкот. Вот доказательство: эта кляуза написана только что. Видите, господа, подпись и дата. Прочесть?
— Не нужно, прошу, не нужно! — На Карплюка жаль было смотреть: посерел и глаза налились слезами. Если бы Рутковский не знал о магнитофоне, вмонтированном в стол Карплюка, может быть, и посочувствовал бы ему — таким раздавленным и ничтожным выглядел пан Степан.
Мартинец пустил донос по рукам. Читали, смакуй подробности, а Карплюк, так и не вытянув шею из воротника, пятясь, покинул буфет. После перерыва он не появился на своем рабочем месте, а Мартинца вызвал Кочмар. Иван вышел из кабинета шефа через несколько минут с гордо поднятой головой и сказал Кетхен, но так, чтобы слышали все:
— Извинялся... За этого пройдоху Карплюка извинялся: его уже уволили.
Правда, потом выяснилось, что Карплюка не уволили, а перевели, не желая скандала, в какой-то филиал станции, но все же об инциденте в буфете говорили еще долго и, наверно, больше всего возмущались поступком Карплюка те, кто постоянно писал доносы.
Но что поделаешь: не пойман — не вор!
Мартинец предложил Рутковскому отпраздновать «победу над черными силами реакции», как он велеречиво окрестил увольнение Карплюка. Само по себе предложение не было оригинальным: Мартинец, как правило, все значительные и незначительные события отмечал в барах и ресторанах, и Рутковский иногда составлял ему компанию, но сегодня должен был провести очередной сеанс копирования карточек и решительно отказался.
Розалинда немного опоздала, пришла убирать в половине седьмого — она уже познакомилась с Рутковским, и, пока убирала, они болтали на разные темы. Розалинда рассказала Максиму, что устроиться на работу в Мюнхене даже уборщицей очень трудно и она попала на РС только благодаря тому, что ее дядя служил здесь вахтером. Сегодня Розалинда долго жаловалась Рутковскому на мужа, который никак не может продвинуться по работе и приносит домой меньше марок, чем она. Женщина присела около стола Максима, держа в руках губку, и совсем забыла, что должна убрать еще две комнаты. Правда, Рутковский теперь приспособился к ритму работы Розалинды: он доставал из сейфов нужные материалы до прихода уборщицы и, когда она переходила в комнату Кати Кубиевич, начинал снимать с них копии. Риска в этом почти не было. Розалинда, закончив убирать кабинет Кочмара, переходила к комнатам на противоположной стороне коридора, в худшем случае она могла заглянуть в комнату Максима, чтобы спросить что-нибудь, но это почти исключалось: Розалинда была немкой, а какая немка позволит себе лишний раз потревожить работающего человека? И так она иногда отрывала у господина Рутковского несколько минут своей болтовней, уже это было нарушением установленных норм, и ее оправдывало лишь то, что господин такой симпатичный и сам начинает разговор.
Излив Максиму душу, Розалинда наконец пошла в Катину комнату, в дверях она остановилась и сделала вежливый книксен, этот книксен всегда умилял Максима — Розалинде за тридцать, у нее две дочери, а ведет себя как девочка. Рутковский даже представил себе картину: Розалинда держит дочерей за руки и они приседают втроем, все круглолицые, розовые, с пухлыми губами и ямочками на подбородках...
— Прощайте, Розалинда! — помахал рукой и сразу забыл о ней, углубившись в работу. Умел мгновенно отключиться от всего постороннего, окунаясь в дело. Еще в Киеве коллег удивляла эта способность Максима. В комнате издательства их сидело четверо, не без того, чтобы сотрудники не поговорили между собой, многим это мешало, жаловались, ругались, а Максим, углубляясь в рукопись, не слышал ничего, и иногда его нужно было похлопать по плечу, чтобы он отвлекся от работы.
Копирование документов не требовало умственного напряжения, это была в основном механическая работа, и Максим, привыкнув и приноровившись к ней, думал в это время о чем-то совсем другом. Сегодня представил, как вернется в Киев. Когда это будет, может, через год или три, никто не знает, но когда-нибудь произойдет, и он снова поднимется на Владимирскую горку и увидит днепровскую ширь или пойдет в Ботанический сад. Да, в Ботанический сад нужно идти только в мае, когда цветет сирень. Здесь, на днепровских склонах, самый большой в Европе сиреневый сад, сотни деревьев и кустов, десятки сортов, и, когда они расцветают, вероятно, не бывает большей в мире красоты. Кисти сирени — белые, красные, лиловые, синие — всех цветов и оттенков, на фоне небесной синевы, над золотыми куполами Выдубецкого монастыря, над днепровской необъятностью, и кажется, у человека вырастают крылья, — нельзя увидеть такую невообразимую красоту и держать в душе плохое, мелочное, подлое, оно само — исчезает, ибо красота и подлость несовместимы.
А потом он пройдет по бурлящему толпой Крещатику от Бессарабки до площади Октябрьской революции. Он пригласит в «Аквариум» друзей, не в ресторан или кафе, а только туда: они будут стоять за длинным столом, пить коньяк и шампанское, болтать о чем хотят и как хотят, это здесь у него уши всегда навострены, а там можно болтать, смеяться, шутить...
Рутковский взял из сейфа новую пачку документов. Вот он едет по новой Бориспольской трассе куда-то на юг, в Крым или на Кавказ, машина мчится по Симферопольскому шоссе, уже позади Запорожье, Мелитополь... Где-то в конце лета у него отпуск, можно поехать в Австрию или Италию, но нужно подождать возвращения Юрия. Сенишины выезжают за границу через несколько дней, недели Юрию достаточно, чтобы выполнить задание Лодзена, ну самое большее две недели, потом, если вояж Сенишиных завершится успешно, Лакута передаст списки Лодзену — нужно, чтобы они прошли через руки Максима, это — условие игры, иначе и начинать ее не было смысла...
Как будто полковник доверяет ему, но все может случиться — неужели Лодзен решит обойтись без посредника?
Послышались голоса. Максим оторвался от работы, осторожно выглянул в дверь. Увидел в конце коридора двух вахтеров и с ними человека в штатском. Значит, неожиданная проверка помещения. Максиму было известно, что такие проверки время от времени проводятся, и он был готов к ним. Вахтеры знали, что Рутковский задерживается на работе, с ними он поговорил бы — и все, но третий в штатском!.. Наверное, из службы охраны, он может заподозрить что-то, обыскать помещение, и тогда...