Страница 6 из 9
Сон пришел к Оленьке под утро, когда она услышала, как Мама Фрося в соседней комнатке вычищает печь. Хотела встать и сказать ей все, по поводу вчерашней встречи гостей, но пока накручивала победоносную речь, незаметно уснула.
Глава вторая. Трепетные чувства
Зима подходила к концу. Весь город уже был покрыт сажистым грязным настом, и мама говорила, что весна нынче придёт раньше.
Несмотря на свежий запах талого снега, на улицу идти не хотелось. Серые, бурые, коричнево-черные тона города приводили Олю к неизменной меланхолии. Но в дни, когда в окошке маминой спальни появлялся кусочек синего утреннего неба, скучающую над журналами и тетрадками Оленьку тут же гнали дышать воздухом.
Чтобы подольше оставаться в своем внутреннем мире, она мигом одевала полушубок, ботики и выскакивала из дома. Бежала прочь, не дожидаясь, пока мама Фрося натянет на себя чулки, галоши, фуфайку, жилетку и чего-то еще; пока начнет рассказывать толки и поучения режущим слух псковским говором. Мимо темных поперечных переулков, не замечая грязи и оттаявшего навозу, мчалась она вперед, как лошадка, почувствовавшая свободу. И спрятавшись от няни в соборном парке, Оля продолжала грезить.
Под черными ветками высоченных деревьев на ещё белом снегу бесились галки. Они несдержанно кричали и чего-то требовали у прохожих и друг у друга. В кустах спящих прутиков сирени чирикали невидимым гвалтом воробьи.
Здесь было много птиц и птичьих разговоров, и они оживляли этот светлый уголок Петроградки. Но эта болтовня не мешала Оле вести внутренние наблюдения за новым чувством, она наслаждалась созреванием чего-то ранее неизведанного.
Как сладко щемило сердце, когда она думала об Александре! Но уже три дня она не видела Жанну и ничего не могла узнать о нём.
Все три дня мама и мамка Фрося раздражали непроходимой глупостью. А проницательного отца своего Оля избегала сама.
Но вот завтра предстоит праздничная служба, и, если, Жанна опять не пропустит её, то уже к вечеру будет известно, кто такой Александр Точъ!
И от этих мыслей думы вчерашней девочки поползли в потаённое женское: «Что надеть?».
Раскидывая промокшим у носка ботинком снежок от львиных лап скамейки, Оля совершенно не заметила, как по дорожке к ней приковыляла Ефросинья:
– Олька! Куды ты делася? Я табе грю-грю, глаза подымаю, а тебя и… тю-тю. Нету! Только дверка бултыхаэца от ветру-то твоего.
– Да? А я думала, ты следом идешь… – соврала Оля.
– Че, хоть пугаешь-то?! Я сперва – во двор; опосля, думаю, к реке… Ну, нет! Знамо дело, в садочек опять поперлася. И вона – ты!
– Мама Фрося! Я же просила! Что за «поперлася»? Пришла, пошла, ушла… Ну как так можно? Тут же тебе не Замогилье твое! – Оля опять стала раздражаться от присутствия кормилицы.
– Да-да, дочка, запомню…. Ну так ты тут эта… Сидеть будете? – спросила Ефросинья, – Софья Алексевна за молоком меня посламши.(Молочник – ирод, кислятину припер!) Я, тоды, сгоняю до Большого. А ты сидите, тоды?
– Хорошо, Фросенька, я тут тебя и подожду, домой вместе пойдём, – уже ласково сказала Оленька.
Удаляясь, няня недовольно бормотала обидчивые слова в адрес воспитанницы. Но Оля никогда не обращала на это внимание. Не обижалась и не злилась, у них были такие семейные привычки.
Проводив маму Фросю взглядом, Оля продолжила обдумывать гардероб к завтрашнему дню. Она сама того не заметила, как в пасмурной атмосфере её мыслей появились светлые, уже совсем весенние цвета. Синий атлас, зеленый шифон, туфли из-за границы, радужным очарованием ожидающие в шифоньере; канареечная брошь, колье из мелких изумрудов, белые вуали, черное кружево, красный бархат и модная темно бордовая лента на шею. Из самого Парижа!
Сердце ее забилось гулко и слышалось по всему телу, да так часто, что стало даже жарко, а белье стало невыносимо тесным и колючим. Она осознала, что подбирает гардероб уже не на службу, а на ту вероятную встречу, которой ей очень хотелось.
Оле стало стыдно, и чтобы колокольня не услышала громких ударов её возбужденного сердца, девушка бегом помчалась по тёмному коридору Церковной улицы обратно домой.
Этим днём Фрося с Олей не разговаривала. Бухтела, обиженно вздыхала, или вовсе молчала. Всем своим видом она показывала взаправдашнее расстройство от того, что Оля не дождалась ее.
– Сегодня у тебя кто-нибудь будет? – спросила Софья Алексевна за обедом.
– Мама! Ты, как всегда! Не бывает у меня никого по субботам! – рассерженно взвизгнула Оля, толкнув, как ей показалось, зажимающий ее сервировочный столик. Приборы в тон звонко лязгнули и затихли, а Софья Алексевна сделала вид, что ничего не заметила и спокойно продолжила:
– Аксель говорит… Алексей, папа… Он говорит у Замкового острова… Да что ж это такое! – мама совсем запуталась в старом и новом, но немного подумав, закончила, – У Заячьего острова сегодня будут гуляния. Пойдем?
Оля сверкнула на маму серыми влажными глазами за её показную безучастность, и тоже успокоилась:
– Не хочется… – Оля расстроенно уставилась в тарелку.
Она очень не любила рыбный суп, каждый раз об этом говорила и маме, и Ефросинье, и Матрёне, но всю зиму по субботам подавался рыбный суп.
Собирались к обеду Кирисповы по обыкновению долго. А Матрёна всегда спешила с подачей на стол, и в итоге, из супницы в тарелки накладывали холодную студнеобразную жижу с насыщенным рыбно-луковым запахом.
Мама и мамка Фрося с удовольствием его ели, одинаково прихлебывая и покрякивая. А папа все эти месяцы по субботам обедал в городе, говорил: «Должен же я от вас отдыхать!» Но Оля полагала, что отец тоже не любил рыбный дух.
– Поехали на Васильевский остров? – вдруг пришло в голову Оле.
Она очень любила там бывать, но одну ее не пускали. В районе Стрелки Нева напоминала ей Выборгский залив. Она радовалась, когда стоя у самой кромки льда или на краю парапета и глядя налево от крепости, ей казалось, что она видит башенку шестого этажа их дома, и яркое окошко в ней, как тот маяк, который так манил её в юности.
– Это на правой стороне? – рассеяно спросила мать.
– Нет, не доезжая.
– Я, роднулечка, на переправу не пойду, лодочник для меня – хуже извозчика!
– Мамочка, мы по мосту. Биржевой. Длиннющий такой! Мы по нему с папой осенью катались. Не помнишь?
– На трамвай не суйтеся! Мне соседка-дворничиха давече грила… – хотела вставить пять копеек Фрося, наливая кипятку из самовара.
– Цыц! Фрося! – осадила поставщика городских сплетен Софья Алексеевна, – пей чаечек свой, голубушка! Так мы пешком, Оленька? – уточнила она у дочери.
– Давай прогуляемся. Утром ветра не было. А солнце сегодня! И весной пахнет!
Дамы вышли на Кронверский и не спеша прошли вдоль серого фасада. Во дворе дома за распахнутой настежь чугунной решеткой дворники выгружали из телеги остатки дров. Лошадь в теплой попоне взмокла, от нее валил пар, она ржала и задирала голову, пытаясь выглянуть из-за шор и хоть кому-то пожаловаться, что одета не по погоде.
Пройдя за флигель, таких же наемных квартир, Оля чуть замедлилась у особняка. Дом этот соседний ей очень нравился. Их квартира после переезда была в новоделе, пару лет назад выстроенном, еще с запахом деревянных половиц и крашенных фасадов. По ее мнению там даже лестницы и камины пахнут делами и скупостью. А извивающиеся детали решеток больше похожи на придавленных дохлых змей.
А вот этот богатый дом был милым и светлым, мансардные окошки походили на окна чистеньких европейских домиков, взгромоздившихся пятым этажом.
Особняк всегда пышно светился всеми фонарями и рисовался цветными рамками зашторенных окон, будто балы здесь были каждый день. А из каретного двора то и дело выезжали автомобили, точно там был целый гаражный полк. Там даже решетка во двор была украшена с изыском: чугунные изящные ленты, тонкие копья, похожие на бамбук, а головы то ли львов, то ли драконов огрызалась на прохожих. Но последних это не пугало. Народищу там шастало!.. Тьма!