Нулевой пациент

Последние дни войны… Но раз уж удалось преодолеть их и победить, то я знаю, что выдержу и эту тюрьму – в советском плену. Гораздо страшнее плен души, чтобы душа была свободной. А время, проведенное в лагере, станет тернистой полосой, по которой мне необходимо пройти, чтобы я мог начать разгадывать тайны жизни. А их много. По крайней мере, мне кажется, сейчас, что именно заключение, неволя дает сакральное мистическое осознание бытия. А пока хочется ясно осмыслить минувшие события, чтобы разобраться в прошедшем, понять настоящее и не потерять уверенность в будущем. Грядущее зависит от того, насколько ты познал прошлое. Жаль, не могу пообщаться с Ньютоном!

Однако начать лучше всего… с самого начала. С главного. Ведь что главнее твоего появления на свет? Я родился 9 января 1916 года в Ричмонде, предместье Лондона. В состоятельной семье, гордящейся своей родословной, но не слишком богатой. А вот мой друг Джесси Оуэнс рос в обычной интеллигентской семье, потом в сиротском приюте в одной из типичных улочек Сити, пока его не усыновили мои родители. Моя мать всегда занималась филантропией и курировала этот приют, а отец даже немного был знаком с родителями Джесси, врачами, не слишком близко, но они вместе посещали спортивные состязания по автогонкам, пока однажды не произошла трагедия. Одна из машин вылетела с трассы и врезалась в толпу. Погибло несколько человек, в том числе и родители Джесси. Сам гонщик чудом остался жив. Пострадал и мой отец, он провел в больнице около двух недель. А когда вышел, узнал, что случилось с мальчиком. И они с мамой, не сговариваясь, решили забрать его в наш дом.

Мне было тогда десять лет, Джесси – на год старше, но с тех пор мы росли вместе. И никаких сословных различий между нами никогда не было. Мои родители хоть и были аристократы, но вполне демократичные люди. И воспитывали нас обоих в том же ключе. Вначале отец хотел, чтобы Джесси носил его фамилию, но потом передумал, так как посчитал, что это будет неуважением к памяти его отца, и оставил всё, как есть. Но все равно мы были как братья. И ближе друга у меня не было.

Можно сказать, что мы были неразлучны всегда. Вместе поступили в Оксфорд, правда, на разные факультеты. Да и любили одну и ту же девушку – Мэри Леннокс. И в армию пошли вместе. Нам так хотелось повоевать всерьез, а потом встретить победу и насладиться спокойной мирной жизнью в Ричмонде, рядом с великолепным парком. Но почему-то Джесси чувствовал, что нас обоих убьют. И говорил мне об этом на полном серьезе; уж слишком кровопролитная и беспощадная предстояла война. Верю ли я сам в предчувствия? Нет. Ни о каком плене даже мыслей не было. Но случилось то… что случилось… Дальше – тишина. Как сказал гениальный Шекспир устами моего любимого Гамлета… А из всех литературных персонажей я хотел бы походить именно на него. Он сумел всё преодолеть и победить. Пусть даже ценой собственной жизни…

Три военных грузовика миновали шлагбаум и въехали на территорию лагеря, опоясанную колючей проволокой и невысоким сеточным забором. Военнопленных выгрузили и выстроили на плацу. Около часа они напряженно ждали, когда же, наконец, заработает советская бюрократическая машина. Но работала она издевательски медленно, со скрипом, хотя основательно и надёжно. А пока можно было осмотреться.

По периметру и на углах стояли металлические вышки, в каждой из которых зорко дежурил солдат-охранник, вооруженный винтовкой Мосина. Центральное место во дворе занимал большой каменный двухэтажный дом – «Комендатура лагеря № 27». Так было написано крупными буквами на русском и немецком языках на прибитой к стене над входом доске, а сзади от нее две дюжины длинных деревянных бараков, выкрашенных в ядовитый зеленый цвет. Рядом с ними росли деревья, но их было немного. В основном, чахлые березки с редкой листвой. Наверное, тоже считали себя заключенными под стражу, потому и не развивались как надо. В отличие от их сестер по ту сторону колючей проволоки. Узницей может быть и растение в цветочном горшке.

Справа и слева от комендатуры виднелись другие здания, всего не разглядишь. Вообще, территория лагеря была довольно обширной и тут давно функционировали библиотека, кухня, столовая, спортивная площадка, баня, лазарет и кинозал. Но это уже совсем непозволительная роскошь для побежденных немцев. Хотя кто их поймет, этих русских! Так, должно быть, думали вновь прибывшие военнопленные.

Они тревожно переминались с ноги на ногу на плацу перед комендатурой. У многих из них за спиной висел походный ранец с личными вещами. У Питера Стоуна, как у некоторых, его не было. Выстроенные на плацу военнопленные ждали уже довольно долго. С любопытством оглядывали место своего вынужденного временного обитания. Мало интересного, лагерь как лагерь. Хотя с чем сравнивать? В прошлом ни у кого из них ничего подобного не было. Однако в неволе твое внимание привлекает любая мелочь, и всё ранее привычное ты видишь и осознаешь по-новому. И внезапно понимаешь, что тебя касается не только то, что нас окружает и происходит в этом мире, но также и то, чего нет и не видно, но может произойти.

А невдалеке от смотрового участка скопилась другая группа военнопленных – старожилов лагеря, и с не меньшим любопытством наблюдала за новичками. Перешептывалась. Большинство было одето в свою военную форму Вермахта, но без погон, шевронов с нашивками и знаков отличия. И, разумеется, без наградных орденов, медалей и железных крестов, хотя наверняка они имелись у всех. А довольно поношенные и застиранные мундиры были самых разных оттенков и цветов, что говорило о принадлежности к тому или иному роду войск. Пехотинцы, лётчики, танкисты, саперы, егеря. Был даже один «фиолетовый» военный священник-капеллан. Да еще парочка «лимонно-желтых» связистов и «голубой» юрист. Словом, полная радуга и еще что-то. Не было только черного цвета – «СС» содержался в других специальных учреждениях.

Среди военнопленных, впрочем, были и такие, которые сменили свою униформу на рабочую одежду, выданную администрацией лагеря. Простые серые холщовые рубахи, штаны, сапоги, тяжелые ботинки. Одежда эта выглядела более опрятной и свежей, да и пуговицы занимали свое положенное место, не то, что «убежавшие» с некоторых кителей и мундиров тех, кто предпочел не расставаться с прошлым. Уж лучше потерять пуговицу, чем последнюю связь-ниточку с Вермахтом. Но все они, и те, и другие, были гладко выбриты, накормлены и чисты, в отличие от вновь прибывших, заросших щетиной, грязных и измученных долгой дорогой на Восток.

Рядом с комендатурой был вбит столб с перекладиной, напоминающий виселицу. Но вместо веревки с петлей на ней висел средних размеров чугунный колокол, который при сильных порывах ветра начинал раскачиваться и звенеть. Тогда в ответ ему раздавался вороний гвалт с облюбовавших самую высокую и ветвистую березу птиц. Час назад колокольным звоном и были встречены въехавшие на территорию лагеря грузовики. Только раскачивал чугунный язык вышедший из комендатуры солдат; так здесь было принято при каком-либо оповещении или процедуре. Общий сбор, отбой, прием пищи или что иное.

На дверях комендатуры и в каждом бараке висело расписание дня, обязательное для всех заключенных:

«7.00 – подъем, уборка помещений

8.30–9.30 – завтрак

9.30–16.30 – работа на территории пункта

16.30–18.00 – обед

18.30–21.00 – культмассовая работа

21.00–22.00 – ужин, вечерняя поверка

23.00 – отбой».

– Добро пожаловать в ад! – выкрикнул кто-то из военнопленных, кажется, Рёске, выражая общее настроение.

Заключенные тихо переговаривались, переминаясь с ноги на ногу. Стоун, неплохо знавший немецкий язык, не вмешивался в разговор, хотя за две с половиной недели тряски в товарняке ему изрядно надоело молчать. Было тяжко и муторно. Но о чем с ними говорить? Они – чужие. Надо искать встречи с советскими офицерами. Они обязаны их всех как-то зарегистрировать. Вот тогда-то всё и разъяснится… Ждать осталось недолго. Может быть, даже сегодня его уже и отпустят. Да еще и извинятся…