Нулевой пациент

В бараке поговорить бы не удалось. Кто-нибудь рядышком мог притворяться спящим, подслушивать. Доносчиков всюду хватает. Но если это было и так, то навряд ли он мог услышать что-либо тайное, запрещенное или опасное для советской власти. Впрочем, порой достаточно любой мелочи. А чтобы мысли заключенных шли в правильном направлении, в каждом бараке в проходе на тумбочках дежурными были заботливо разложены газеты, издававшиеся антифашистским Национальным комитетом «Свободная Германия». Таково было лагерное правило. Пусть просвещаются и перековываются.

А тихий разговор у этой троицы шел об Арденнской операции, в которой все они принимали непосредственное участие, правда, по разные стороны фронта. Двое – против одного. Как во время сражений. А это и было, в какой-то степени, «бессильное продолжение войны».

– Согласитесь, что сильнейший удар Вермахт нанес по англосаксам между 44-м и 45-м годами, – доказывал Шнитке. – И вы еще могли проиграть эту войну. Вы в Арденнах, и русские на Балатоне!

– Я так не думаю, – возразил Кох. – Мы были обречены изначально.

– Это другое, а я говорю именно о той операции. По-своему гениальной. Как только у Гитлера мозгов хватило.

– Не спорю, это был самый мощный удар по союзникам, – кивнул Стоун. – Ваше наступление оказалось для нас полным сюрпризом. Замысел, действительно, смелый, хотя и авантюрный. На третий день боев – 19 декабря – вы вплотную подошли к огромному складу горючего около Ставело.

– А это более десяти тысяч тонн, – вставил Кох.

– Упустили инициативу, – вставил Шнитке. – Я не большой стратег, но, даже рядовому солдату ясно, что после высадки в Нормандии, когда в конце 1944 года вы приближались к Рейну, повели себя пассивно. Похоже, вы рассчитывали на быструю капитуляцию Германии, или на сепаратный мир с нами, что тоже вероятно.

– Конечно, подобное за спиной России вызвало бы в мире бурю протестов и возмущения, но ваши боссы всегда умели произносить успокоительные речи для народа. Вот только Сталин не поверил бы ни Черчиллю, ни Рузвельту, – продолжал Кох. – Правда и то, что Рейх отнюдь не собирался еще сдаваться. И фельдмаршал Рундштедт 16 декабря 1944 года нанес удар в направлении на Льеж. Фронт англосаксов вскрыли очень быстро, и мы готовились к полной ликвидации его северного крыла.

– Сепаратный мир с нами, англичанами!? После бомбежек Лондона и других городов? Потом еще и ракетами Фау!? Это невозможно, ни при каких обстоятельствах. И с американцами он вряд ли мог быть реализован.

– Я скажу, как очевидец, – вставил Кох. – Картина была ужасной, напоминала полный разгром.

– Это правда, – признался Стоун. – В Северной Франции слабо, но в Бельгии вы нас немного потрепали, Вермахт показал себя с лучшей стороны. Скажу, как очевидец. В тот вечер 16 декабря все было, как обычно. 75 тысяч союзных солдат и офицеров от Эхтернаха до Моншау отошли ко сну. А ночью началось светопреставление. Вы начали наступление при массированной поддержке Ваффен-СС – я такого еще не видел. Это был шаг отчаяния, как будто надеялись на чудо. В среде солдат была даже паника, я такого не ожидал.

– Наши танковые войска, участником которых я был, прорвали вашу линию обороны в пятьдесят километров. И пехота, «во главе» с нашим доблестным унтер-офицером Гансом Шнитке, хлынула в этот прорыв, как вода во взорванную плотину. И по всем дорогам, ведущим на запад, вы бежали, сломя голову.

Немного помолчав, Стоун произнес:

– Это было тактическое отступление, временное. Мы ценим жизни наших солдат, и победа любой ценой не является нашим главным принципом. Ведь потом все изменилось. Авиация начала наносить бомбовые удары по вашим войскам и коммуникациям.

– У нас катастрофически не хватало горючего, наступление иссякало, и погода сыграла на вашей стороне.

– Это Промысел Божий, только и всего, – подытожил Стоун.

Они помолчали.

– А настоящий перелом я почувствовал только в апреле – моральный перелом, – констатировал Кох. – Фитиль погас, и ратная работа закончилась. Но для того, чтобы это стало фактом, вовсе необязательно воевать до последнего дня войны. А порой – и после него. Как артиллерист Фридрих Рёске.

– А ведь если бы не русское наступление – катиться бы союзникам от Арденн до Парижа и дальше, – добавил Шнитке. – В море бы их не сбросили, но вряд ли союзники смогли бы тогда продвинуться в Германии так далеко, как они продвинулись.

Потом, когда тема Арденн иссякла, унтер-офицер спросил:

– Ну, и как вам в новой обители?

– Зловонно, как говорит Питер, – коротко охарактеризовал Кох. И добавил: – Впрочем, быт как быт. Тяжко, правда. Я вздрогнул, когда зазвонил колокол. Теперь он будет нас будить, призывать к трапезе, сообщать о начале рабочего дня, напоминать об отбое. И всегда по его сигналу мы аккуратно построимся внутри казармы или на плацу.

– Вестник лагерной сутолоки, – сказал Стоун.

– Верно, – согласился Кох. – А вскоре мы начнем относиться к колокольному звону, как к условному рефлексу и выделять слюну. Мы ведь приучены к дисциплине. И это нас спасает.

– Рихард прав, колокол – это порядок, а без порядка мы, немцы, словно младенцы без матери, – вставил Шнитке. – К вам, Питер, это не относится… Но и вы скоро приспособитесь. Кстати, я узнал, что в библиотеке есть очень ценный человек – Хендрикс. Может достать зубной порошок, консервы… Правда, только по воскресеньям.

– Что еще может этот человек? – поинтересовался Кох.

– Не знаю, но думаю, что много, так говорят старожилы. В каждом лагере или тюрьме есть такой человек. Умелый. Его обязанности – снабжать из воздуха людей самыми элементарными и необходимыми вещами в любых условиях.

– Фокусник, одним словом. Тогда надо с ним познакомиться, он действительно может быть нужен.

– Вот, и я о том же. В воскресенье пойдем.

Глядя на облепивших ветви деревьев птиц, Питер Стоун вдруг произнес:

– А вороны здесь те же, что и повсюду. Идут по следу, как у Эдгара По в его знаменитой поэме!

Never more, – согласился начитанный Кох.

– Они мне напоминают эсэсовцев среди других птиц. Не только черным цветом, но и повадками, хотя здесь у них другой окрас.

Стоун хотел добавить, что, как и героя этой загадочной поэмы американского классика-мистика преследовал черный ворон, каркая всякий раз: «Больше никогда!», так и за ним с некоторых пор неотступно следует вещая птица, убитая им из винчестера много лет назад в родовом поместье в Ричмонде. Той самой, из которой потом таксидермист сделал чучело по воле Джесси Оуэнса. И пришло это ощущение с началом войны с Гитлером. Почему? Неужели наличие и проявление потусторонних сил напоминают людям, что жить надо по-другому, а значит, все их земные дела находятся под пристальным вниманием. Так или иначе, но природа заставляет задуматься человека о том, что в жизни всё не так просто, как кажется, на первый взгляд.

Но Стоун выбросил эти мистические мысли из головы. А тем более не стал их высказывать вслух. Это было бы недопустимо. Всё равно, что жаловаться вчерашним врагам на какой-то фантом, призрак, демонстрируя малодушие. Нет, англичанину это непозволительно. Аристократу тем более. А тайные мысли пусть и остаются наедине с ним, в его сокровенном уголке сознания. И если рассуждать здраво, всё это лишь тяготы неволи, когда ты порой опираешься не на трезвый рассудок и реальность мира, а ищешь утешение в потустороннем и зыбком, словно больше неоткуда взять силы.

Однако всегда существуют какие-то знаки, от которых нельзя отмахиваться. Возможно, это и есть главный путеводитель в нашей жизни. И нужно лишь приложить усилия, чтобы понять то, что предсказывает судьба. Но с кем здесь поговорить об этом? О таком предмете, как область сверхъестественного и мистического в жизни человека? Теме сложной, загадочной, таинственной… Разве что с Кохом… Ведь рано или поздно каждый серьезный, задумывающийся о смысле мироздания и бытия человек, приходит к ней, пытается постигнуть всё необычное и не поддающееся обыденному разуму. А кроме Эдгара По, есть и Оскар Уайльд с его «Портретом Дориана Грея», русский Гоголь и многие другие писатели, собравшие в своих произведениях немало случаев проявления загадочного и необъяснимого?