Страница 29 из 32
Если же А. Г. под хвост попадала шлея, маленькие глазки её начинали светиться изнутри, мерцали злыми огонёчками, вислые щеки приобретали апоплексический цвет варёной свёклы, а короткие пальцы сжимались в пухлые, но достаточно увесистые кулаки. И вся она была коротенькая, пухлая, широкая и увесистая. Говорила А. Г. в такие минуты языком инструкций ЦК, в отдельные, особо патетические моменты, воспроизводя интонации диктора Левитана.
За плечами А. Г. было славное боевое прошлое фронтовой медсестры, и где-то в глубине души она была прямым, честным и незамысловатым человеком. Таким бы могла и остаться, но её увлекла журналистика. Вернее, сначала она вышла замуж за известного публициста и редактора одной из московских газет Виталия Ядецкого, и уже после этого открыла в себе талант. Ядецкий, промучившись десяток лет с её тягой к перу, в конце концов, развёлся и, в качестве отступного, пристроил свою теперь уже бывшую во вновь созданное Агентство. Здесь её талант тоже не поняли, поэтому пошла А. Г. по партийной линии, сделавшись со временем парторгом редакции. Естественно, вечное непонимание, постоянные интриги и коварные козни врагов сделали А. Г. страшно нервной и вспыльчивой. Главный не то, чтобы очень уж боялся её, но судьбу предпочитал не испытывать – когда А. Г. пребывала в раздражении, запирался у себя в кабинете и никого не принимал.
Главный у Пети, вообще, был человеком чрезвычайно осторожным, а в определенных ситуациях, касающихся, например, подписи под выездной характеристикой сотрудника, даже пугливым. Гнев Ядецкой ужасно портил ему настроение и выбивал из колеи на целый день. Неудивительно, что он старался избегать потрясений.
Ядецкая служила третьей ступенью проверки журналистских опусов. После неё материалы читал Главный выпуск и редакторы переводов. Но переводы занимались, в основном, своими лингвистическими проблемами и в идеологию особенно не лезли. Зато предваряющие их четыре ступени строго следили за соответствием материалов идеологическим нормам и установкам. И не дай Бог! Даже страшно подумать… Если крамола просачивалась… Конечно, по недомыслию! Только по недомыслию; преднамеренность исключалась в принципе – психушки тогда работали исправно. Однако, ведь, и простота бывает похуже воровства.
Проворовавшихся подобным образом отводили в кабинет зампреда К. А. Федюнчикова на шестом, небесном, этаже. Константин Александрович носил на плечах под пиджаком, вместо крыльев архистратига, весомые, а иной раз и просто тяжкие, эполеты генерала КГБ. Главной его обязанностью в Агентстве было блюсти. Вменялись ему и другие, помельче: пресекать, не допускать, реагировать, вовремя сигнализировать… Но блюсти считалось в верхних верхах, куда и ангелы редко залетали, основной, важнейшей и, заметьте, креслообразующей функцией. То есть, без нее, без этой функции, К. А. Федюнчиков, хоть и генерал, в Агентстве был не нужен.
Блюсти означает карать. В назидание, чтобы неповадно. Мягко, по-отечески, или жестко, вплоть до отправки в дальние угодья на совместный с Макаром выпас телят. Конечно, в подвал, как при Иосифе Виссарионовиче, уже не водили, но неизвестно, что лучше: сразу отмучиться, или прозябать всю жизнь в газетке консервного завода, расположенного в далеком городе Мухосранске на границе вечной мерзлоты.
Константин Александрович старался, оправдывал доверие верхов, тяжкие свои эполеты и кресло. Из кабинета К.А Федюнчикова проштрафившиеся выходили уже с головой подмышкой, и часто заметно хромая. Года через два-три голову привинчивали обратно, а вот хромота оставалась надолго, и человек становился либо невыездным вообще, либо выездным ограниченно – разрешали ему съездить в Монголию, в Болгарию, реже на Кубу. Идешь, бывало, по бесконечному агентскому коридору, навстречу тебе – человек. Вроде, нормальный, даже бодрый, и бежит резво, и улыбается чему-то своему, а приглядишься внимательнее: вот она, печать Федюнчикова, – хромой, как Тамерлан.
Пока Петя питался исключительно материнской лактозой и лишь начинал постигать хитросплетения профессии, безапелляционность приговора: «Не пойдет!» казалась ему откровенным идиотизмом. Вполне возможно, за агентскими стенами и сам приговор, и манера его вынесения действительно так и смотрелись. Но что могли понимать мирские в пропагандистской работе! Петя, хотя и надеялся вскоре получить чин младшего редактора, всё же, оставался еще человеком мира, ещё не прошёл он обряд пострига и приобщения к таинствам. Поэтому возникал и возмущался. Даже, когда приговор этот выносился не тонкими и бледными губами А. Г., а невозможно соблазнительными устами Инги Колокольчиковой.
Если в приговоре Ядецкой гремели Зевесовы громы и звенели доспехи Ареса, то аналогичный по смыслу вердикт Петиного непосредственного начальника Инги Колокольчиковой звучал гимном Афродите.
В свои сорок с лишним, Инга претендовала на двадцать пять, поэтому всё в ней было на грани гротеска: взбитая блондинистая «бабетта» с кокетливым бантиком; девичьи мини-юбки, высокие каблуки и умопомрачительные панорамные декольте, больше говорящие, чем скрывающие; ультрамариновые, как воды Карибского моря, тени на веках и помада, оттенком своим вызывающая слуховые галлюцинации на мотивы оперы Бизе, добавляли безумия Ингиной палитре… Однако это буйство красок, этот крик, способный превратить любую даму в вульгарную особу с откровенными намерениями, удивительным образом шёл Инге и сообщал ей куда как больше женственности, прелести и притягательности, чем обычно отмеряет природа представительницам лучшей половины человечества.
А яркость оперения на фоне серенького ситчика советских небес и всеобщего унитарно-вороньего стиля в одежде требовала от неё смелости, духовной раскрепощенности и нескрываемого презрения к обывательским взглядам на нормы морали.
Инга была суперженщиной. Может быть, единственной на всем пространстве Советского Союза. Ну, хорошо, в Москве у неё было мало соперниц. Ладно, но в Агентстве с нею уж точно никто не сравнился бы.
Во-первых, фигура: абсолютная копия Мэрилин Монро, и походка с плавным перетеканием бёдер оттуда же, из «В джазе только девушки». Во-вторых, белая, матовая кожа, полные губы, будто произносящие долгий, бесконечный звук «О-о-о», и чистой, глубокой воды серо-голубые глаза, один взгляд которых высекал из мужиков фейерверки похоти. В-третьих, и это, пожалуй, главное, Инга была свободна и независима. Свобода её покоилась на твёрдом неприятии замужества, как повторного опыта, – один раз сходила, и хватит. А независимость она обеспечивала наличием двух постоянных любовников – в Москве и в Мехико.
Один – ну, очень большой, даже подумать страшно, партийно-номенклатурный деятель, другой – мексиканский мультимиллионер и издатель самых влиятельных журналов континента. Благодаря первому, Инга открывала большинство московских дверей очаровательной ножкой и обладала иммунитетом на начальственный гнев. Второй не менее пяти – шести раз в год направлял ей через посольство приглашение в Мексику, в Штаты или в Европу «на переговоры». Он же, естественно, оплачивал все счета, которые Инга из скромности называла командировочными. Правда, уже тогда магнат неприятно удивлялся московской дороговизне, однако платил, не морщась. Получив билеты на самолёт и ваучер на апартаменты люкс в пяти звёздах, – загранпаспорт был у неё постоянно – Инга, прощально поведя роскошными бёдрами, исчезала за паспортным контролем Шереметьево-2, оставляя за собой головокружительный шлейф настоящего французского парфюма и неодолимого женского шарма.
В подчинённом ей «малом серале», состоящем из стажёров, младших и просто редакторов, поселялось в такие моменты уныние, и шелестели вздохи. Дело в том, что Инга не ограничивала свою личную жизнь официальными контактами с Кремлем и Акапулько. Во вверенном ей отделе, где работали одни мальчики, и куда путь девочкам был заказан от века, она держала себя, как султан в гареме. Поэтому одним недоставало мягких, теплых, бархатных отношений «бабьего лета», когда знойные страсти уже отгорели, успокоились и улеглись, сменившись взаимной симпатией и родственными чувствами по линии «милая тётушка – племянник». Другие жили ещё предвкушением чего-то шикарного, сладостно-пикантного, необычайного чего-то, и всякая помеха, задержка на пути к мечте ввергала их в тоску.