Страница 2 из 10
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ОБЫЧАИ СТРАНЫ
По-весеннему нарядный Буэнос-Айрес был хорош, как никогда. Высокие элегантные здания сверкали на солнце, словно айсберги. Вдоль широких авеню выстроились джакаранды и palo borracho[1] , с их странными, бутылочной формы, стволами и длинными, тонкими ветвями, на которых красовались белые и желтые цветы. Весенняя атмосфера, видно, пьянила пешеходов, и они, лавируя между машинами, перебегали улицу с меньшей осторожностью, чем обычно, а водители трамваев, автобусов и легковых машин соревновались в извечной буэнос-айресской игре, стараясь на максимальной скорости впритирку обогнать друг друга и при этом не столкнуться.
Не имея склонности к самоубийству, я отказался водить машину в городе, и поэтому за рулем моего лендровера, стремительно уносившего нас по смертоносной дороге, сидела Жозефина. У невысокой Жозефины волнистые темно-рыжие волосы, большие карие глаза и улыбка, как прожектор: на расстоянии двадцати шагов она парализует даже самых стойких мужчин.
Рядом со мной сидела Мерседес, высокая, стройная голубоглазая блондинка. С виду она – сама кротость, но это лишь маскирует железную волю и беспощадную, почти бульдожью, целеустремленность Мерседес. Эти две девушки были частью моей лейб-гвардии красавиц, на которую я опирался в своей борьбе с аргентинскими чиновниками.
В ту минуту мы направлялись к массивному зданию, своеобразной помеси Парфенона с рейхстагом. В его громадном чреве притаилась Адуана (или таможня) – самый страшный враг здравого смысла и свободы в Аргентине. Три недели тому назад, когда я прибыл в страну, таможенные чиновники безропотно оставили у меня все предметы, подлежащие обложению высокими пошлинами: камеры, пленку, автомобиль и многое другое. Но по причинам, известным лишь всевышнему да блестящим умам Адуаны, у меня конфисковали все сети, ловушки, клетки и другое, не очень ценное, но совершенно необходимое снаряжение. И вот последние три недели не проходило и дня, чтобы Мерседес, Жозефина и я не мытарились в обширных недрах таможенного управления, где нас посылали из кабинета в кабинет с размеренностью работы часового механизма, размеренностью до того нудной и безнадежной, что мы уже всерьез стали опасаться за свою психику.
В то время как Жозефина лавировала между разбегавшимися пешеходами, вызывая у меня спазмы в желудке, Мерседес поглядывала на меня с тревогой.
– Как вы сегодня себя чувствуете, Джерри? – спросила она.
– Великолепно,– с горечью сказал я.– Ведь в такое прелестное утро мне больше всего на свете улыбается, встав с постели, сознавать, что впереди у меня еще целый день, который надо посвятить установлению близких отношений с таможенниками.
– Ну, пожалуйста, не говорите так,– сказала Мерседес.– Вы же обещали мне, что больше не будете выходить из себя. Это же совершенно бесполезно.
– Ну и пусть бесполезно, дайте хоть отвести душу. Клянусь вам, если нас еще раз продержат полчаса перед кабинетом только для того, чтобы его обитатель в конце концов сказал нам, что это не по его части и что нам следует пройти в комнату номер семьсот четыре, я не буду отвечать за свои действия.
– Но сегодня мы идем к сеньору Гарсиа,– сказала Мерседес таким тоном, будто обещала конфету маленькому ребенку. Я фыркнул.
– Насколько мне помнится, за последние три недели только в одном этом здании мы повидались уже по крайней мере с четырнадцатью сеньорами Гарсиа. Видно, клан Гарсиа считает таможню своей старой фамильной фирмой. А все младенцы Гарсиа родятся на свет с маленькой резиновой печатью в руках,– продолжал я, распаляясь все больше и больше.– А на Рождество все они получают в подарок по выцветшему портрету Сан-Мартина, чтобы, став взрослыми, повесить его в своем кабинете.
– О, Джерри, мне кажется, вам лучше остаться в машине,– сказала Мерседес.
– Как? Лишить себя удовольствия продолжать изучение генеалогии, семейства Гарсиа?
– Ну тогда обещайте ничего не говорить,– сказала она, умоляюще поглядев на меня своими глазками, синими, как васильки.–Пожалуйста, Джерри, ни слова.
– Но я же ничего никогда и не говорю,– запротестовал я.– Если бы я действительно высказал все, что думаю, вся их таможня провалилась бы в тартарары.
– А разве не вы на днях сказали, что при диктатуре вы ввозили и увозили свои вещи и у вас никогда не было неприятностей, а теперь, при демократии, на вас смотрят как на контрабандиста?
– Ну и что? Разве человеку возбраняется высказывать свои мысли? Даже при демократии? Последние три недели мы только и делаем, что боремся с этими умственно отсталыми личностями из таможни, и ни одна из них, видно, не способна сказать что-либо членораздельное, а может лишь посоветовать обратиться к очередному сеньору Гарсиа, который сидит дальше по коридору. Я потерял три недели драгоценного времени, тогда как мог бы снимать и собирать животных.
– Руку, руку,– неожиданно и громко сказала Жозефина. Я высунул руку в окно, и мчавшаяся за нами. лавина автомобилей, скрежеща тормозами, внезапно остановилась, потому что Жозефина уже стремительно бросила лендровер наперерез движению в боковую улицу. Позади нас замирал вопль ярости и были отчетливо слышны крики: animal![2]
– Жозефина, я настоятельно прошу вас заблаговременно предупреждать нас о ваших поворотах,– сказал я. Жозефина обернулась ко мне с ослепительной улыбкой.
– Зачем? – спросила она просто.
– Неужели непонятно? Это даст нам возможность подготовиться к встрече с всевышним.
– Но разве вы у меня хоть раз попадали в аварию?
– Нет, но, по-моему, это только вопрос времени.
В этот миг мы вновь проскочили через перекресток со скоростью сорок миль в час, и таксисту, ехавшему по поперечной улице, пришлось пустить в ход все тормоза, чтобы не врезаться нам в бок.
– Ублюдок,– невозмутимо сказала Жозефина.
– Жозефина! Никогда не употребляйте подобных выражений,– запротестовал я.
– Почему? – невинно спросила Жозефина.– Вы же употребляете.
– Это не довод,– резко возразил я.