Страница 1540 из 1544
Конечно, Уилки преступник, думал я, и все мы из одной шайки, но разве Россия — это не перманентно преступная страна?
Георгий Иванов написал:
Преступным был царский режим, этим же путем шли и большевики, а ныне их антагонисты — демократы, которые слились с бандюками (если ими не были), окружили себя охраной (как правило, криминал) и подчинили себе «органы» — новая конфигурация, подтверждающая тезис о перманентной преступности.
— Выходит, вы не можете мне ответить… — вздохнул Алекс.
— Выходит, не могу. И поймите, что даже я, бывший начальник секретной службы, почти ничего не знал о ситуации в ПБ, это была святая святых. Но вам я советую быть осторожнее: все-таки на вас лежит печать убийства.
— Тогда извините за вторжение… нам пора, — заметил визитер и стал пятиться задом к двери, словно после вручения падишаху украшенного золотом слона.
Мне оставалось только открыть свежий кроссворд и погрузиться в другого рода загадки.
Глава семнадцатая о том, что совесть и ложь имеют одну материальную основу, и потому не надо содрогаться над откровениями Совести Эпохи
Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а денег не имею, то я — медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, я знаю все тайны и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею денег, — то я ничто.
Впервые я прочитал второе послание апостола Павла к коринфянам много лет назад, однако не в Священном Писании, а у Джорджа Орвелла в книжонке со своеобразным названием «Пусть реет аспидистра». Последнее, согласно JIapyccy, всего лишь азиатский ландыш, и столь необычное название звучит не лучше и не хуже, чем «Не дай себе засохнуть». Старина Орвелл, которым в нашей безумной стране зачитывались до умопомрачения, весьма хитроумно видоизменил послание Павла и вместо слова «любовь» вставил «деньги», в результате получилось нечто вроде катехизиса современного мира: «…так что могу и горы переставлять, а не имею денег — и я ничто».
Наверное, апостол так и считал (ведь не случайно близок он, прежде всего, предприимчивым лютеранам, англиканцам и прочим протестантам), а потому бессмысленны все теории о первобытных, средневековых и прочих строях — деньги (даже в виде обмена шкур на копыта) всегда определяли путь и устремления человека. К счастью, иные мысли никогда не посещали мою голову, а идеи безденежного общества равных пауперов вызывали только отвращение. До сих пор не могу понять, каким образом клюнули на идеи Маркса умнейшие люди того времени, страдали, шли на эшафот и в атаки, превратили огромную страну в полигон для мертвой теории и укокошили ради этого миллионы, причем совершенно искренне, мол, лес рубят — щепки летят. Все теории меня недолго волновали, я понял сразу: не выношу быдла! Ни в глобальном смысле, ни по мелочи. Ширма вечности: дама в красном шелковом платье, отороченном хвостами росомахи, дама в желтом, переходящим в фиолетово-белый, с синим шарфом, ниспадавшим к ногам. А на обратной стороне журавли и цапли, милые длинноклювые создания, цвет души моей.
Всю жизнь прозябал я в коммуналке, в одной комнатушке с выходом на шумную улицу. Авто шли гурьбой от вокзалов, грохотали на полную мощь круглосуточно, и странно было, когда затихал вдруг неистребимый гул. Отец бросил нас сразу же после моего появления на свет, а мать трудилась акушеркой в районной больнице. Жалкая нищета, блестящая биография для борца за народное дело, это не благодатное житие в цивилизованных симбирских апартаментах. Пожалуй, ближе к жилищу пьяницы-сапожника в Гори. Учился я прилежно, но без блеска, вполз в строительный техникум, подрабатывал на дачках у сильных мира сего, но проблему финансов это не решило, только разожгло аппетит. Неожиданно для себя поступил на вечерний Геологического института. Понравились геологические партии, поездки по всем уголкам страны, разные амурные приключения и даже костры с подгоревшей кашей в чугунке, сдобренные бодрыми песенками под гитару. Однажды случилось мне проходить мимо отеля «Националь» (там я разок бывал, угощался бульоном с яйцом по случаю зарплаты), и бросился мне в глаза гражданин явно иностранного вида, с растерянной физиономией и кожаной сумкой на плече. Не знаю, но что-то сработало у меня в душе, я преодолел вполне понятный страх (было широко известно, что всех иностранных субчиков держали под контролем наши доблестные органы), подошел и поинтересовался, чем могу помочь. Турист оказался немцем, попавшим в беду: наши деньги у него кончились, а курс в обменном пункте не устраивал. Так в мои руки попали первые пятьсот марок, их я потом перепродал за очень приличную сумму. Но это был первоначальный капитал, который надлежало превратить в груду презренного металла, управляющего миром, создать свою финансовую империю.
Иногда делился я этими сокровенными мыслями со своим другом детства, ставшим шпионом-нелегалом, Аликом (тогда он казался мне чуть ли не апостолом), который нелепо легендировал свои отлучки за кордон выездами в геологические экспедиции, о которых не знал ни бельмеса. Зато во время отпусков и прочих визитов на родную землю он привозил разные неприхотливые заморские штучки (тогда они потрясали) и, главное, солидные запасы виски, которые мы моментально превращали в прах, и тогда славно переходили за его денежки на беленькую и на портягу. Но времена менялись, при Горби, несмотря на все ужасы бесчеловечной антиалкогольной кампании, появились кооперативы, которые пришлись мне по вкусу. Тогда я и организовал славную фирмочку по перепродаже (тогда многие мракобесы мазали нас словом «спекуляция»), продавали все и имели на этом простеньком деле весьма приличный навар. Именно в то время я и стал борцом за народное дело, регулярно посещал демократические митинги, гордо ходил на демонстрации, отбросил своего тогдашнего кумира Горби, поменяв его на динамичного (правда, не всегда) Бориса.
И тут совершенно неожиданно, словно снег на голову, случилась августовская революция, я назвал бы ее буржуазно-демократической, стремительно переросшая в буржуазную. Тут и пригодились моя активность на капиталистическом фронте (уже и основной капитал был сколочен немалый), прочные связи среди демократов-единомышленников, особенно в окружении нового президента. Из безвестного торговца перекупленным старьем я превратился чуть ли не в национальную фигуру, вошел в Думу, получил портфель в правительстве, который сравнительно быстро поменял на хлебное место торгпреда в одной уютной европейской стране (ее банки стали пристанищем для моих капиталов). В самые первые годы нашей революции (моей революции! разве я не участвовал в демонтаже памятника Феликсу?) все было чрезвычайно зыбко и ненадежно, особенно копошились левые, грозя радикальной ренационализацией. Но недолго мучилась старушка, и мы сумели мягко удушить оппозицию, даже пришлось пострелять в восставший парламент из танков (о последствиях особо не заботились, знали, что история все спишет и оправдает победителей). Во времена приватизации, в которой я играл не последнюю роль, я на собственной шкуре осознал, что история движется не по гегелевским законам детерминизма, а творится самими людьми. Именно тогда мы и начали создавать широкую базу для реформ правительства, которое висело на соплях, не имея никакой политической поддержки, кроме купленных нами СМИ, особенно телевидения. Тогда и появился новый класс собственников, плодивший себе подобных, за ними следовала целая армия охранников, разного вида уголовников, инстинктивно поддерживавших новую власть и наживающих капитал. Беспредел творился страшный, но мы смело шли вперед, прикрывшись лозунгом исторического сходства наших реформ с периодом первоначального накопления, через который прошли все капиталистические страны (это звучало так же убедительно, как тезис о прохождении через первобытно-общинный строй всем человечеством).