Страница 49 из 91
Шел десятый час, а он не знал, что ему делать: оставаться или ехать на Чистые пруды. Могилевскому лучше звонить утром, а стеснять Нину не хотелось.
— Мне, наверное, лучше поехать… — неуверенно произнес он.
— Оставайтесь. — Она дотронулась до его руки.
И Смирнов остался. Фотограф, еще позвонив с вокзала, услышал в ее голосе странную решимость, но тогда не придал ей значения. За обедом она открыто смотрела на него, и слабая улыбка плавала на губах, словно что-то случилось, а он об этом пока не догадывается. Потом они втроем играли в детскую игру: кто быстрее одолеет все препятствия. Сан Саныч вставил батарейки в железную дорогу, и все смотрели, как бегают паровозики, загораются семафоры, потом он читал сказку Андерсена, и эта загадочная улыбка Монны Лизы не исчезала с ее губ, то вспыхивая, то чуть угасая.
Нина поднялась, заглянула в комнату сына. Убедившись, что он спит, вернулась, стала стелить Сан Санычу на тахте, и он вдруг увидел, что она кладет две подушки, и сразу же все понял. Подошел к ней, обнял за плечи. Нина замерла, резко обернулась и обвила его шею руками, припав к его губам. Ее сотрясал нервный озноб, словно все свершалось в первый раз. Это волнение передалось и ему, и они долго не могли успокоиться, и сладкие судороги еще сотрясали их после объятий, а кончики ее пальцев обжигали льдом.
Зазвонил телефон, и Смирнов не сразу сообразил, что надо подойти, а когда подбежал, на другом конце положили трубку. Стрелки часов показывали половину двенадцатого, и он постеснялся звонить Могилевскому.
— Это оттого, что я долго сопротивлялась своим чувствам, — заговорила Асеева, когда он вернулся и лег рядом. — Я еще в тот первый вечер, когда ты остался, ощутила симпатию и сильное влечение к тебе и почему-то стала с ним бороться, и эта изнурительная борьба отнимала все мои силы. Помнишь ту ночь, когда ты кругами ходил по комнате, а потом сидел на кухне? Я тоже не спала и несколько раз порывалась выйти, но изо всех сил заставляла себя лежать. И заснула только часа в три ночи. Проснулась с головной болью, помчалась на работу, а там сложные переговоры. Я кое-как из этого выпуталась, прибежала, ты уехал, а я сказала себе: все, хватит, перестань дурью маяться! Нравится, и не надо отрывать себе хвост, ты не ящерица, новый не вырастет! Я такая, что могу из-за пустяка выхватить шашку из ножен и драться до последнего! Природный нрав бросает из крайности в крайность. Тут приготовила долму, сижу, жду повелителя, как гаремная рабыня. А ты не приехал. И опять у меня все заново: сомнения, внутренний раздор. Сегодня ни к чему не готовилась, но ты позвонил, и я, как говорят, поплыла. И вот оба приплыли!
Она громко, нервно рассмеялась. Но Сан Саныч обнял ее, прижал к себе.
— Я так рад этому, — прошептал он.
— Мужики всегда этому рады, — невольно вырвалось у нее, и она усмехнулась. — Ты видишь, какой у меня дурной характер и какая жажда противоречий!
— Все ими иногда наполнены, а порой хочется жить в ладу с самим собой, это не страшно. Было бы влечение, жажда, стремление друг к другу, остальное пусть остается.
— Я понимаю, но есть женщины созидающие, они все в дом, для дома, и ссор стараются не заводить, и первыми их гасят, и ловко со всем управляются! Даже любовника заводят умело, без ущерба семье, так что никто не страдает, а есть разрушительницы. Им судьба дает блестящего мужа, уют, работу, все возможности, они их отвергают, как подачку, и берут то, от чего нормальные люди заведомо бегут, чего сторонятся. У меня был жених, молодой адвокат, подающий надежды, обеспеченный, его и мои родители дружили и очень хотели нас соединить. Я же выбрала перекати-поле, художника, который постоянством никогда не отличался и вообще мечтал сбежать из России, причем я заранее знала, что ничего путного из этого брака не выйдет, и родители говорили то же самое, но я поступила наоборот, и что кому доказала? Подтвердила лишь свои худшие прогнозы, и только! Что за характер? Как подумаю, самой тошно делается. Будто проклятие лежит на мне с юности, оттого, видимо, мне и детей Господь не дал. Вот какая я, Сан Саныч. И может быть, такой и останусь, кто знает… — Нина вздохнула.
— Нет-нет, я вижу, что ты не такая! — возразил он, но Асеева не ответила.
Она поднялась, взяла сигарету, закурила, принесла ликер, налила по рюмочке.
— Я говорю это к тому, чтобы ты знал, с кем делишь ложе, — усмехнулась Нина. — Да, я сама такую себя отвергаю, и мне тоже кажется, что я изменилась. Но насколько серьезны эти перемены, вот в чем вопрос!
Через пятнадцать минут после прихода на выставку Смирнов, исчезнув с устроителями, неожиданно предстал перед Ниной в смокинге, с темно-синей бабочкой вместо галстука. Легкая небритость на щеках как нельзя кстати подходила к светскому наряду. Фотограф внезапно превратился в другого человека, девушки-визажистки еще крутились вокруг него, наводя последние штрихи на лауреата: поправляли бабочку, платок в нагрудном кармане, подтирая видимую полосу тона и даже выдирая ненужный длинный волосок из бровей. Свое дело они отрабатывали, не считаясь ни с чем, при этом ласково улыбаясь обладателю Гран-при. Асеева взглянула на Сан Саныча, на молодых девушек, строящих ее спутнику глазки, и почувствовала ревнивый укол в сердце. Фотограф вдруг предстал перед ней таким, о ком она мечтала всю жизнь с юности: легкий, подвижный, изящный, в ореоле славы и того мужского обаяния, который всегда сводил с ума.
Сан Саныч хоть и улыбался, но на душе скребли кошки. Он позвонил Петру Казимировичу в девять десять утра, но директора не застал.
— Он вчера до Пушкина так и не добрался, отменили две электрички, и ему пришлось возвращаться. Петя звонил вам вечером, но вы, видимо, легли спать, а сегодня в девять он снова уехал. Сказал, будет только к вечеру, — ответила жена, первой сняв трубку.
Так пролетел еще один день, а завтра ни одно учреждение уже не работает, и до десятого января туда бессмысленно и соваться, никто работать не станет.
С этой грустной улыбкой Смирнов и принял из рук председателя жюри голландца Марка ван Вейдена хрустальный «Золотой глаз» и чек на пятьдесят тысяч долларов. Его все горячо поздравляли, но он выбрался из толпы, подошел к Нине и вручил ей Гран-при. Она была в элегантном темно-серебристом переливающемся разными оттенками платье, с большим вырезом на спине, и мужчины невольно на нее заглядывались. Репортеры щелкали камерами, запечатлевая и этот момент: победитель со своей женой или возлюбленной. Тут же оказалось, что никто этого не знает, даже Гриша Худяков, охотно делившийся своей информацией о международном лауреате.
Началась пресс-конференция. Сан Саныч не стал произносить пышных речей. Он сказал лишь несколько фраз:
— Наша профессия многолика: от репортерской поденщины до глубинных откровений, исповедальности и создания своего мира. Но и те, кто занимается фотографией как искусством, идут разными путями. Для меня это человек. В разных преломлениях. Я бы сказал, что все время нахожусь в погоне за лицом, в отчаянной попытке выразить через него человеческую душу. Гонкуры как-то сказали: «Бывают женщины, похожие на души». Перефразировав их, я бы сказал, что бывают лица, выражающие ее с такой откровенностью и страстью, что ошеломляют мое воображение, заставляют меня трепетать и забывать обо всем. Смею также надеяться, что, поймав это состояние, запечатлев его, я сумею доставить душевное смятение или потрясение зрителю. Ради этого, я смею думать, и существует наше с вами искусство. Вот все, что я хотел сказать. Задавайте вопросы.
Посыпались вопросы, они большей частью касались биографии лауреата, его творческого пути и роста, ибо журналистам надо было что-то написать о некоем Смирнове А. А., которого многие до сей поры не знали. Гриша Худяков, уже накачанный в баре репортерами, задал и провокационный вопрос: кто его сопровождает на сегодняшней церемонии.
— Ее зовут госпожа Судьба. Столь проницательный человек, как господин Худяков, мог бы догадаться, — с улыбкой ответил Сан Саныч, и кое-кто зааплодировал остроумной реплике.