Стена Неведения

Склон горы, примыкавший непосредственно к позиции взвода, на две трети порос жестким, не продерешься, кустарником, закрывавшим к тому же обзор совершенно. Там и сям чешуей отсвечивали на солнце россыпи почти черных и темно-зеленых камней и глыбистые развалы габбро, топорщились, похожие на изваяния с острова Пасхи, скальные выходы породы. Некоторые скалы были совершенно причудливой формы. Одна из них, расположенная у самой вершины, если рассматривать издалека, походила на голову отклячившего губу верблюда, при этом сама вершина выступала его горбом. Собственно, эта скала и дала название всей горе, в переводе с одного из местных языков звучавшее как Лысый Верблюд. Мордой верблюд был повернут к Бреши, от нее, прямо из-под губы, начинался этот головокружительный спуск. На такой крутизне закрепиться было практически невозможно, нечего даже рассчитывать на это. Хотя, подумал тогда Серж, заглядывая вниз, если приспичит, будем цепляться за каждый камень.

Зато обратный склон горы, тыловой, был долгим и пологим, его частично расчистили и даже проложили по нему почти до самой вершины некое подобие дороги, по которой ратраками доставляли припасы и подкрепления, а в зимнее время экстремалы спускались по ней на горных лыжах. По этому же склону протянули кабели от установленного ниже дизеля, по которым запитывали два громадных авиационных прожектора, доставленных на вершину. И это правильно, в смысле, прожекторы. Поскольку приборы ночного видения не работали, а без них ночью было слишком уж тоскливо, оставалась подсветка, лампы да осветительные ракеты.

С высоты, с макушки Кашканара вид открывался ошеломительный – голубые дали до самого горизонта. Отлично был виден базовый лагерь кагорты среди лесов, и дорога к нему, а еще дальше – тот городок и гарнизон, из которого в свое время отправился в последний поход болотный трактор. Городок, как ни странно, тоже назывался Кашканар, он располагался на берегу бравшей начало на склонах горы реки Исы. Река с вершины была почти не видна, пряталась по распадкам да под деревьями. Холмы у подножия, вообще все неровности земные, скрадывались с такой высоты, сглаживались, что вносило в общую картину объяснимые искажения.

Их передовая позиция огибала подошву Кашканара как раз по сгибу горного тела, где крутизна переламывалась и, с одной стороны, начинался глубокий распадок, а, с другой, резко взмывал вверх склон. Холм, внутри которого был устроен опорный пункт, сидел на боку горы, как прыщ на шее, или на чем похуже, и сверху был едва различим, прежде всего, благодаря оборудованной на его маковке стрелковой ячейке с наблюдательным пунктом, оснащенным ПНБ – прибором наблюдательным бинокулярным. Замечательное, кстати, устройство, десятикратное увеличение, просветленная оптика – Сержу ужасно нравилось рассматривать через него позиции противника. Хотя, какие позиции? Не было у них никаких позиций.

Если смотреть с Кашканара, становилось заметно, что вершина, холм у подножия и трактор с волокушей внизу, в болоте, лежат на одной линии. А если продолжить линию дальше, по противоположной стороне пади, там она упрется в небольшой лесок на гребне возвышенности, из которого появлялись духи, и за которым, в котловане следующего распадка, находилась собственно Брешь. Серж подумал, что если отсюда хорошенько разогнаться, да использовать холм внизу как трамплин, можно и до самой Бреши долететь. С вершины ее, кстати, не было видно напрямую, лишь те туманы, что из нее исходили, да отблески пламени, в ней время от времени полыхавшего. И громы, иногда бывали слышны громы, которые никто не знал, как объяснить, так как непонятно было, с чем они связаны и протеканием каких процессов вызываются. Но какие-то процессы шли, потому что – пламя. В ночное время его блики плясали на низких пролетных облаках, посылая в отраженном свете всей округе знак. Знаки, много недобрых знаков.

Особенностью занимаемой ими позиции было то, что она, огибая Кашканар, глубоко вдавалась в Литораль, почти до самой Бреши, и потому находилась под непосредственным силовым воздействием чужаков. Если на других участках фронта когорты Легиона были отведены за пределы зоны распространения заразы, то соединение под командованием трибуна и кавалера Аристарха Никоновича Забубеева этой зоны никогда и не покидала. Потому что уйти отсюда означало отдать врагу Кашканар, что было неприемлемо ни по каким соображениям, ни под каким соусом. Даже не обсуждалось. Справедливости ради здесь надо отметить, что чужие, духи, как их тут называли, не слишком-то и рвались завладеть горой, ограничиваясь беспокоящими ударами по передку да редкими вылазками эфемерной пехоты. Чем обуславливалась такая их сдержанность, было не ясно. Имелось предположение, что враг готовит на этом направлении мощное наступление, и потому бережет до поры силы. У Сержа же, основанная на рассказе Геши Хлебчикова, имелась своя точка зрения, которой он до поры ни с кем не делился. Если Брешь затянется по естественным причинам, то, как говорится, и слава Богу. Туда ей и дорога! А если нет? Если те, из Призрачного Дома во главе с директором Тукстом найдут способ перекинуть сюда свои генераторы поля, и все начнется с новой силой? Что тогда? Зачем расхолаживать и обнадеживать попусту личный состав. Его же и обвинят потом в дезинформации, или еще в чем похуже. Нет уж, решил Серж, берясь за рукоятки ПНБ и приникая к окулярам, хватит с меня подозрений, расследований и допросов. Будем наблюдать, вот что. Отслеживать. И наматывать. Он вздохнул, сожалея в глубине души об утраченных усах. На что вот наматывать?

Каждая кочка в распростертой ниже холма пади была видна с потрясающей четкостью. Ощущение было таким, будто сам, лично склонился над ней и рассматриваешь. Восторг, да и только. Который уже раз Серж разглядывал в прибор местность перед холмом, и обязательно испытывал именно это чувство. Стыдно, ей-богу, восторгаться, как мальчишка. Ага, мальчишка. А вместе с тем он чувствовал, что за проведенный на передовой месяц повзрослел так, словно прожил еще одну жизнь. Заматерел. И странным теперь казалось ему, каким легкомысленным и легковесным был он там, в Сосновом Бору. Даром, что капитан и любимец женщин. Поэтому теперь он старался скрывать эмоции, тем более рядом с таким человеком, как Тагази. Он навел трубы на трактор, снова удивился его расположению – почему он поехал прямо на холм? – и стал разглядывать панораму. Сила оптики позволяла увидеть бурундука в траве, но ему никто на глаза не попадался. А так хотелось поймать в объектив чужого и хоть разглядеть-то его как следует. Но чужие прятались от посторонних глаз, так что порой даже казалось, что они лишь плод больного воображения. Однако продолжали прилетать с той стороны посланники смерти, забирая дань, и волей-неволей приходилось ко всему относиться серьезно.

– Что притих? – спросил он, не отрываясь от прибора, находившегося рядом Тагази.

– Слушаю, – отвечал низким голосом спокойный, как Чингисхан в гареме, гоплит.

– Что слушаешь? Я же молчу.

– Пространство слушаю. А ты правильно делаешь, что молчишь, – молчание золото.

– Правда? Многие бы с тобой поспорили.

– Нечего спорить, это не мои слова. Но я с ними согласен.

– Догадываюсь. Что у тебя за имя такое?

– А что, нормальное имя. Русское. Тагазимула, если полное.

– Татарское же, почему говоришь, русское?

– Да все мы… Если не от одного корня, так ветками давно переплелись и стволами срослись. Кстати, и генетики говорят, что татары от русских не так уж и далеки. Родня мы, а имя не совсем татарское, если разбираться. Можешь звать меня Толиком, если тебе так удобней, я не обижусь. Многие так и делают.

– Иные кличут тебя Сократом.

– Это другое, это не имя, скорей – определение.

– Чем заслужил?

– Склонностью к рассуждениям, видимо. В свободное от службы время.

– О чем же?

– О жизни, взводный. О чем еще должен иметь суждения мужчина моего возраста? Ты там не высовывайся, повнимательней, хорошо? А то окошко маленькое, если что влетит, я прикрыть не успею.