Мальчики Берджессы

– Я и не жалею. – Дороти опустила журнал, посмотрела на искрящуюся голубизну воды и произнесла задумчиво: – Многие женщины в Нью-Йорке не такие уж глупые до тех пор, пока не соберутся вместе. Вместе они превращаются в идиоток. Меня это бесит. – Она перевела взгляд на Хелен: – Извини.

– Не за что извиняться. Можешь говорить все начистоту.

Дороти прикусила губу и снова стала любоваться водой в бассейне.

– Очень мило с твоей стороны, Хелен, – сказала она, помолчав. – Только, по моему опыту, на самом деле люди редко хотят, чтобы им говорили все начистоту.

Хелен ждала, не перебивая.

– Даже семейный психотерапевт, – продолжала Дороти, глядя прямо перед собой. – Я тут сказала на приеме, что мне жаль парня Джесси. Мне его правда жаль, она из него веревки вьет. И эта женщина посмотрела на меня так, будто я худшая мать на свете. Господи, если нельзя говорить правду собственному психотерапевту, кому вообще можно?! В Нью-Йорке воспитание детей превратилось в соревновательный спорт. Кровавый и беспощадный. – Дороти взяла пластиковый стаканчик с водой и сделала несколько больших глотков. – И что тебе в этом месяце назначили читать?

Хелен погладила ладонью обложку.

– Одна женщина работала уборщицей в разных домах и написала книгу о том, что нашла, заглядывая в укромные уголки.

От жары Хелен раскраснелась. Она раньше даже не подозревала о существовании многих описанных у автора предметов – там были и наручники, и хлысты, и зажимы для сосков, и еще куча подобных приспособлений.

– Не читай ты эту чушь. Вот об этом я и говорю: одни женщины заставляют других читать глупые книги, когда вокруг них целый огромный мир. Вот, прочти, эта статья имеет непосредственное отношение к проблеме твоей золовки, о которой Джим вчера рассказывал. – Протянув длинную руку, она взяла газету с пластикового столика и сунула Хелен. – Хотя Джим, как обычно, считает, что это полностью его проблема.

Хелен порылась в плетеной сумочке.

– Просто дело обстоит так. – Она вытянула вверх палец. – Джим покинул Мэн. – Она вытянула второй палец. – Боб покинул Мэн. – Третий палец. – Муж Сьюзан покинул и ее, и Мэн. – Она снова сунула руку в недра сумочки и достала бальзам для губ. – Джим чувствует за них ответственность. Он вообще очень ответственный.

Она намазала губы.

– Может, он такой ответственный. А может, у него совесть нечиста, – заметила Дороти.

– Нет, – подумав, возразила Хелен. – Это не так.

Дороти молча раскрыла журнал, и Хелен – которой очень хотелось поболтать, это желание просто бурлило в ней, как пузырьки в шампанском, – была вынуждена взяться за статью. Солнце начинало припекать сильнее, и пот мелкими капельками выступал у нее над верхней губой, сколько бы она ни утирала его пальцами.

– Ужас какой! – воскликнула она через некоторое время, потому что в статье писали о жутких вещах.

Но газету не отложила, боясь, что Дороти сочтет ее глупой, недалекой женщиной, которой плевать на то, что творится за пределами ее раковины.

В статье говорилось о лагерях беженцев в Кении. Кто жил в этих лагерях? Сомалийцы. А кто об этом знал? Кто угодно, только не Хелен. То есть теперь-то знала. Теперь она также знала, что сомалийцы, приехавшие в Ширли-Фоллз, раньше жили в нечеловеческих условиях. Щурясь от солнца, Хелен читала о женщинах, ходивших из лагеря за хворостом туда, где их могли изнасиловать бандиты, и с некоторыми это случалось не один раз. Их дети умирали от голода у них на руках, а выжившие не ходили в школу. Потому что школ не было. Мужчины сидели и жевали листья ката, в которых содержится наркотик, а их жены, которых у одного мужчины могло быть до четырех, пытались прокормить семью горсткой риса и несколькими каплями растительного масла – единственная помощь от местных властей, да и ту они получали раз в полтора месяца. И конечно, в статье были фотографии. Высокие тощие африканки, несущие на голове дрова и большие пластиковые канистры с водой; больной ребенок, вокруг которого вьются мухи; обшарпанные глиняные хижины; рваные брезентовые палатки.

– Чудовищно, – сказала Хелен, и Дороти кивнула, продолжая читать журнал.

Это и правда было чудовищно, и Хелен понимала, что должна жалеть этих бедных людей. Она не понимала другого: почему они живут в таких кошмарных условиях, ведь они приложили столько усилий, много дней шли пешком, чтобы покинуть свою жестокую страну. И вот они добрались до Кении, почему же о них никто не заботится? Конечно, Хелен об этом думала. Но больше всего, к своему стыду, она жалела о том, что прочитала сейчас эту статью. Сейчас, на таком прекрасном – и таком дорогостоящем – отдыхе, когда ей меньше всего хочется испытывать стыд.

Фатума по три часа собирает хворост. Она ходит за ним с другими женщинами, но даже так они не чувствуют себя в безопасности. Здесь вообще нет понятия «безопасность».

Под гнетом жары, под кричащими солнечными лучами у ярко-голубого бассейна Хелен охватило внезапное чувство всепоглощающего безразличия. От этой потери – а это в самом деле была потеря, потеря радости от теплого ветра, от цветов, от прекрасного утра, превратившегося в унылое ожидание, пока Джим наиграется в гольф, – от этой потери на какое-то мгновение Хелен ощутила тоску, впрочем, быстро растворившуюся в том же безразличии. Однако даже мимолетная тоска сделала свое дело. Хелен поерзала в шезлонге, скрестила лодыжки. Ей вдруг подумалось, что своих детей она уже потеряла; представилось, что она живет в доме престарелых и совсем повзрослевшие дети навещают ее, потому что так положено. Она говорит им: «Все пролетает так быстро», имея в виду, конечно, саму жизнь, а дети смотрят на нее с сочувствием, ожидая, когда прилично будет раскланяться и уйти ко множеству дел, наполняющих их молодые годы. «Я стану им в тягость», – думала Хелен, и эта картина, такая реальная, стояла у нее перед глазами. Прежде ей это и в голову не приходило.

Ветерок нежно перебирал листья пальмы.

«Ну что за глупости!» – сказали ей женщины из книжного клуба, когда она проводила младшего сына в колледж в Аризоне и очень переживала. Пустое гнездо – это свобода. Пустое гнездо придает женщине сил. Это мужчины сдают. Мужчинам вообще тяжело после пятидесяти.

Хелен закрыла глаза от солнца и увидела детей – как они весело плещутся в бассейне возле дома в Западном Хартфорде, вылезают из воды и снова запрыгивают, сверкая мокрыми гладкими коленками; как подростками они выходят гулять из дома в Парк-Слоуп в компании друзей; как они уютно устроились на диване у нее под боком и все вместе смотрят телевизор.

Она открыла глаза:

– Дороти.

Дороти повернула к ней лицо в темных очках.

– Я скучаю по детям.

Дороти снова уткнулась в журнал.

– Боюсь, что в этом ты одинока.

4

Немецкая овчарка с белым пятном на морде ждала под дверью, беспокойно виляя хвостом.

– Привет, собачка. – Боб погладил ее по голове и вошел.

В доме было очень холодно. Зак, за всю дорогу не проронивший ни слова, сразу пошел к себе наверх.

– Зак, – позвал Боб, – иди поговори с дядей.

– Отстань от него, – сказала Сьюзан, поднимаясь вслед за сыном.

Вскоре она вернулась в свитере с оленем на груди.

– Есть отказался. Его держали в камере, и он от страха полумертвый.

– Дай я с ним поговорю, – предложил Боб и добавил тише: – Ты ведь этого хотела.

– Потом. Сейчас не трогай его. Он не любит говорить. Ему и так пришлось несладко.

Сьюзан открыла дверь кухни, и собака зашла с виноватым видом. Сьюзан насыпала ей в миску сухого корма, вернулась в гостиную и села на диван. Боб устроился рядом. Сьюзан достала вязание.

Вот и встретились…

Боб понятия не имел, что делать дальше. Джим бы сразу сообразил. У Джима были дети, у Боба нет. Джим умел руководить, Боб нет. Он сидел на диване, не снимая куртки, и его взгляд блуждал по комнате. У плинтусов скопилась собачья шерсть.

– Есть что выпить? – спросил он у Сьюзан.