Страница 20 из 72
«Юра, пойми, больше некому. Ведь не доверю же я это дело кретину Шимику. К тому же у тебя есть опыт — ты работал с бойскаутами в Риге, опытный разведчик, хорошо знаешь психологию русских подростков. Я оставлю тебе набросок рапорта. Будь любезен, как друга прошу, пошлифуй, а когда закончишь, позвони мне».
Часа через три я позвонил Больцу и пригласил к себе. Взяв рапорт, он начал читать.
«Можешь не читать, — сказал я. — Авторский текст сохранен. Я подправил кое-где только стиль. По-моему, получилось убедительно и заранее поздравляю с удачей».
«Будем надеяться, — ответил довольный Больц. И, забрав рапорт, сказал, что поедет в штаб абверкоманды перепечатать, собрать визы и узнать новости».
Я передал ему мои письменные ответы на вопросы контрразведчиков и, оставшись один, задумался. «Почему, — размышлял я, — они попросили, кроме моих устных ответов, изложить их письменно на русском языке? Это не просто формальный порядок, который в данном случае можно было и не соблюдать. И потом: зачем им ответы нужны по-русски? Ведь все дела они ведут на немецком языке». Я не исключал, что контрразведка произвела обыск на квартире Натальи Васильевны и могла обнаружить там какие-либо записи, может быть, даже разведывательного характера. Тогда у контрразведки возникнет потребность сравнить найденные записи с моим почерком. Хотя на этот счет у меня опасений не было, в голове роились и другие мысли и вопросы, на которые надо было ожидать ответы после расследования.
Под вечер из штаба абверкоманды позвонил Больц и сообщил, что на завтра назначено совещание, на которое прилетают Штольце и другие. «Меня не жди, — сказал Больц, — Мне надо подготовиться к докладу Штольце. Я заночую в Смоленске».
Я сделал вывод, что на совещание меня не пригласят. По-видимому, я остаюсь под подозрением.
Все эти дни я пребывал в состоянии возбужденного видения любимой женщины, когда бывало одним своим присутствием она освещала все вокруг. Ведь события жизни, особенно яркие люди, запоминаются и воспринимаются картинками — этакими кинорепортажами, которые укладываются и в память, и в зрительный образ. Мне постоянно грезилось спокойное выражение лучисто-голубых глаз Натальи Васильевны, мимика ее лица с порхающими ресницами, грациозными реверансами прямого носика и гармоничное, в такт словам, движение пухлых губ. И этот, возникающий вдруг помимо моей воли облик волновал меня, источая теплоту и какой-то душевный магнетизм. Подобные видения сменялись тревогой за ее жизнь. Где она? Как себя чувствует? Уберегут ли ее партизаны сейчас, когда так люто свирепствуют каратели? За себя я не особо тревожился — кроме наших близких отношений, контрразведка никакими другими доказательствами против меня не располагает.
Через два дня из Смоленска вернулся Больц. Бодрый и сияющий, он плюхнулся в кресло, закурил сигару и, жестикулируя ею, точно кадилом, заговорил:
Можешь поздравить, Юра, полный триумфі Я даже не ожидал такой реакции Штольце. Представляешь, он начал с того, что напомнил нашу встречу с ним в Берлине, когда он назначал меня начальником «Буссарда». Вспомнил старик, разговорился, а затем взял рапорт, прочитал, снял пенсне и задумался. После недолгой паузы мечтательно сказал: «Пожалуй, в настоящих условиях это неплохая новинка. Но есть вопросы. В прошлом году мы уже пробовали направлять подростков из Юхновского детдома в разведку ближних тылов русских войск. И что ж? Ни один из тридцати не вернулся. Где гарантия, что ваши мальчики выполнят задания и вернутся?».
Я говорю: «Конечно, риск есть. Но наша операция готовится более тщательно по сравнению с поспешной Юх-новской. И потом, господин полковник, мы ведь будем забрасывать через линию фронта самолетами, а не пешим порядком, как это было с юхновскими подростками. К тому же наши пацаны будут снабжены взрывчаткой, надежно замаскированной под куски каменного угля. От них в случае опасности легко незаметно избавиться. Причем даже ради любопытства подросток может выбросить этот кусок угля в тендер паровоза или в штабель угля». И тут я подаю Штольце чертежи взрывчатки, сделанные в лабораториях Абвера. Рассматривая их, он говорит: «Русские партизаны еще раньше додумались до такой маскировки и именно так взрывали наши паровозы в Орше и Минске». На это я отвечаю:
«А почему нам не воспользоваться тем, что делали русские, но уже на более современном техническом уровне? Наш взрывной заряд — это безопасное и более мощное устройство в отличие от кустарных поделок бандитов-партизан».
Молчит старая лиса, а потом спрашивает: «А как вы думаете обеспечить полную надежность выполнения задания и возвращения к нам подростков, ведь они, в сущности, еще дети?» В ответ я поясняю, что именно поэтому идеологически обработать их легче, чем взрослых пленных. У них психика еще не устоялась, взгляды на жизнь только складываются, они полны романтизма и стремятся к самореализации, к утверждению своего «Я». Мы сумеем вложить в их головы наши великие идеи о всемирном предназначении Германии. Уверен, господин полковник, что они как губка будут впитывать нашу идеологию.
Мы устроим им экскурсию по рейху, покажем, как живут немцы, и они поймут, чего мы добиваемся. Кроме того, за два года войны они увидели мощь и силу рейха, познали нашу власть над собой. И мы легко можем их заставить выполнить наше задание — достаточно лишь пригрозить санкциями в отношении их родителей. И, наконец, мы будем поощрять тех, кто выполнит свое задание и вернется назад — мы уже пообещали им дать деньги, землю, скот, подворье».
Беседа была закончена. Штольце позвонил в Берлин адмиралу Канарису и зачитал ему рапорт. После разговора с Канарисом достал из кармана авторучку и, разложив на столе рапорт, написал резолюцию. Отдавая мне рапорт и пожелав успехов, Штольце сказал:
«У вас с опытным Ростовым должно получиться. У него, правда, неудачный роман с этой переводчицей. Кто знал, что она — искусно засланный агент русских?! Номы Ростову доверяем».
После обеда, — продолжал свой рассказ Больц, — состоялось совещание. Кроме генерала Моделя и Штольце, присутствовали офицеры штаба 203-й абверкоманды, все начальники абвергрупп, фельдмаршал Клюге прислал вместо себя начальника штаба. Первым выступил Модель — любимец фюрера, самодовольный свирепый тиран солдат.
Со свойственной ему самоуверенностью он сказал: «Подготовка наступательной операции «Цитадель» под Орлом и Курском заканчивается. Это решающая операция года. С ее помощью мы вырвем стратегическую инициативу у русских, что окажет решающее влияние на весь ход войны. В наступлении будет задействована большая сила. Сейчас заканчивается переброска под Орел моей 9-й армии. Задержка произошла из-за массовых диверсий русских партизан. Я вынужден держать целую дивизию на охране дорог. Надеюсь, вы понимаете значение диверсий для ослабления противника. Опыт у вас есть. Поэтому я обязываю приданные мне абвергруппы действовать в предстоящей кампании более решительно на тыловых железнодорожных коммуникациях противника, чтобы сорвать подтягивание его резервов к району сражения. Конкретные цели-объекты будут уточняться и согласовываться со штабом армии». Подвел итоги совещания Штольце. Он обратил внимание всех на то, что фронтовые команды и группы Абвера-2 свои задачи по диверсии не выполнили, результаты работы незначительны, очень низка надежность агентуры, перебрасываемой на задания. Планируемая операция «Цитадель» потребует напряжения всех сил, — говорил он, — надо не только исправлять недостатки, но и проявлять разумную инициативу и творчество, особенно при вербовке агентов и проверке их надежности. Вы должны постоянно помнить, что диверсия — это наука, наука разрушения сил и возможностей противника специальными методами и средствами, и относиться к диверсионному делу надо творчески».
И последнее, что я вынес оттуда, — приглушая свой голос, доверительно стал говорить Больц. — Я пообщался за бутылкой коньяка с офицерами из контрразведки. Они сообщили мне, что Мезенцева — агент Управления контрразведки Западного фронта русских и внедрена еще в 1941 году. Офицеры совместно со службой безопасности СД арестовали женщину-курьера, которая носила донесения Мезенцевой партизанам, а те по рации передавали в Центр. При обыске квартиры Мезенцевой они нашли в печке много пепла от сожженных бумаг. Но записи прочитать не смогли, послали на экспертизу в Берлин.