Страница 8 из 85
– Это мой шинок! – он резко рубанул ладонью воздух.
– Я вам из этих вот мозолистых рук простого совработника выдал двадцать тысяч. Где они? – брызгая слюной, вопрошал партиец. – Вы вложили мои сбережения. Ведь так? Так. (Ираклий Давыдович почти после каждой фразы требовал подтверждения и тут же сам подтверждал.) Теперь у вас процветающее предприятие. Так? Так. А меня побоку? Так?..
– Нет, не так! – отрезал нэпман. – Ваши деньги вложены в акционерное общество со смешанным капиталом "Сбруи и подковы". И я вам это, – добавил он язвительно, – не раз объяснял. А где "сбруи", где "подковы" – не могу знать!..
– Нет! Нет, нет, – отрезал Суржанский, чувствуя в себе проснувшееся нахальство. – Был бы я менее скромным, Петр Тимофеевич, начистил бы я вам харю. Но мне партия не позволяет этого сделать!
– Руки коротки у вас и у вашей партии, – не своим голосом крикнул Ключников. – И здесь вам не собрание.
– Что-о-о-о? Так о партии?! Да как вы смеете?! Как вы можете плевать на историю и революционные завоевания? Декабристы разбудили Герцена, Герцен – Ленина, а товарищ Ленин развел на всю Россию агитацию. Партия – это ум и совесть наша! А вы!..
И Ираклий Давыдович плюнул на разостланный на полу мягкий войлочный ковер с изображением английского фаэтона, заложенного в шоры.
– А что до вашей совести... – Петр Тимофеевич грациозно улыбнулся. – Так у вас ни стыда, ни совести нет!
– Стыда нет? Ах вот как вы заговорили?! Да... – Тут Ираклий Давыдович добавил нарастающим басом: – Вы попираете самые элементарные правила гостеприимства! Ведь так? Так.
– Успокойтесь, успокойтесь, а то так недолго и умом повредиться.
– Значит, я должен успокоиться? Так?
– Да, успокоиться! Ибо сейчас с вами, кроме как через переводчика, разговаривать нет смысла.
Товарищ Суржанский не успокоился. И пока коммерческие враги старались побольнее ужалить друг друга, милейшая Александра Станиславовна спокойно вытащила из внутреннего кармана демисезонного пальто гостя черный кожаный бумажник, достала из него небольшую красненькую книжицу и быстро спрятала ее в верхний ящик комода.
"А чего тут церемониться! – рассудила она. – Раз пошла такая беседа с моим Питером, эта скотина обязательно напакостит. Надо его опередить. Сварганим-ка мы этой шельме какую-нибудь гадость".
С мужественным видом гордой гречанки, секунду назад узнавшей, что ее муж совершил измену, Александра Станиславовна сформировала кулак, похожий на атлетическую гирю, затем подошла к Ираклию Давыдовичу и, ткнув в область правого глаза, отправила его в нокаут. Партиец брыкнулся на пол и с этой позиции, оставшимся в целости левым глазом удивленно смотрел на вздымавшуюся грудь Мегеры.
"Не сдержалась, – думала Александра Станиславовна. -Надо было еще и по башке дать. Ишь как зенка вылупилась!" Нужно сказать, что Ираклий Давыдович Суржанский был в принципе человек хороший, но партийный, а посему – порядочный склочник, но и здесь была своя положительная сторона, ибо Ираклий Давыдович считал, что самое ценное у партийца – это умение преодолевать одно препятствие за другим, чтобы будничные невзгоды укрепляли партийный дух. И хотя в Немешаевске поговаривали, что этот самый партиец в начале года великого перелома изобразил председателя исполкома Канареечкина матным словцом, что он тварь порядочная, паскуда гадкая и мерзость препакостная, на самом деле, как говорил один московский нэпман, Павел Жиянов, все это враки, ни к чему хорошему не приводящие.
Из гостей Ираклий Давыдович возвращался без радости.
Был уже поздний вечер. Нескромная луна подсматривала за влюбленными парочками. В ее лимонном свете лицо товарища Суржанского с фингалом в области правого глаза напоминало средневековую итальянскую гравюру.
"Обязательно отомщу! – успокаивал себя Ираклий Давыдович. – Этого я ему и этой... Будут они у меня..." Через самое короткое время возмущенная фигура исчезла в глубине бульвара Советских достижений.
Скромный убаюкивающий месяц еще немного осветил корявые улочки Немешаевска и вскоре, как заплеванный, потух, подавившись клубами мутно-серых облаков. Прохладная мартовская ночь медленно, грозно и душещипательно оседала на землю, покрывая темной нелепой завесой пролетарский быт некогда процветавшего купеческого города.
Глава 4
ПОТЕРЯ ПАРТИЙНОГО БИЛЕТА
В пятницу в шестнадцать часов восемь минут, сидя по нужде в исполкомовской уборной, Ираклий Давыдович Суржанский окончательно осознал, что потерял свой партийный билет. Произошло это чрезвычайное происшествие в среду вечером. Впрочем, может быть, и не вечером, а утром, когда шел снег. Точно Ираклий Давыдович не знал. Но уже в четверг днем, когда он явился в горком партии, билета не было. Скорее всего несчастье случилось, когда он, стоя на подножке переполненного трамвая полез за бумажником, законопослушно руководствуясь желанием уплатить за проезд. А может, и не в трамвае. "А не мог ли я обронить его в продуктовой лавке? – прошило взбудораженный мозг. – Да нет же, нет! Значит, между трамваем и лавкой? Ведь так? Так. Ну и дела!" Он выскочил, как ошпаренный, из здания исполкома, прогалопировал по улице Коминтерна. Минут за пять он проскочил мимо перекошенных станционных построек, трактира, городской бани, выпивших мужиков, орущих "Шумел камыш, деревья гнулись", и оказался на площади Подрастающего поколения.
Остановившись у обезглавленной церкви Вознесения, где ныне – Клуб пролетарских сапожников имени Предреввоенсовета товарища Ворошилова, беспартбилетник вдруг вспомнил, что он был здесь в среду вечером. Глаза его растерянно блуждали. Он подошел к облупленной цилиндрической урне, стоявшей возле входа в клуб и, оглянувшись по сторонам, опустил в нее свой печальный взгляд. Кроме двух папиросных окурков, старой газеты, и расплывшихся плевков, в урне ничего не оказалось. Ираклий Давыдович глубоко вздохнул, прислонился к холодной клубной стене из красного кирпича и жутко вздрогнул. "Что же теперь будет? А?" В голове бесами крутились "о", "г", "п", "у". В душе копошился страх. В висках стучало отчаяние. "Все равно узнают. Иди к ним. Иди. Ты сам должен туда идти. Расскажи им все... А вдруг?.." Товарищ Суржанский взглядом затравленного волка следил за редкими прохожими, внимательно смотрел в их безучастные лица, будто ждал ответа на самый главный вопрос: "Вы не знаете, что теперь со мной будет?" Придавленный собственным бессилием и безысходностью, он опустился на грязные ступеньки клуба, машинально извлек из кармана пальто папиросу и закурил.