Страница 10 из 85
К году великого перелома капитан Ишаченко вырос в честного, принципиального чекиста, глубоко убежденного в том, что настоящий коммунист уже в утробе матери должен уметь распознать своего классового врага. К нэпманам, бывшим маклерам, хлебным агентам, комиссионерам и выжившим из ума интеллигентам он питал такую ненависть, что на тех немногочисленных допросах, кои ему приходилось проводить по долгу службы, не сдерживался и с чекистской горячностью бил их похоронные мины без жалости. Выбивал, как правило, капитан из подобных мин правду-матку. Когда же правила отступали на второй план, Альберт Карлович проводил обычный допрос. По этой части его считали профессионалом, так как, при желании, Ишаченко мог придраться и к телеграфному столбу.
В восемь часов в кабинет старшего следователя по особо важным делам постучали. Следователь писал докладную записку на имя начальника управления товарища Свистопляскина. В ней кратко излагался ход дела проворовавшегося кооператива "Насосы, лопаты и другие комплектующие". Стук оторвал Альберта Карловича от столь важного занятия, отчего лицо его сморщилось, а колючие глаза готовы были метнуть в дверь пару молний.
– Апчхи! – апчхихнул он и, наклоняя чисто выбритый подбородок на замороженный воротник гимнастерки, приказал: -Войдите!
Дверь тихо отворилась, и на пороге показался человек.
– Можно?
– Я же вам сказал, товарищ, войдите!
Вошедший, еле волоча ноги, приблизился к столу и примостился с краю в широком кожаном кресле. Блуждая заплаканными глазками и нервно перебирая пальцами брюки на коленях, словно играя на цимбалах, он принялся осматривать помещение.
Кабинет Ишаченко был обставлен с той милицейской роскошью, которая характерна для служебных аппартаментов присяжных поверенных в дореволюционной России. Напротив высокого окна с молочными стеклами стоял письменный стол с бронзовой чернильницей, штепсельной лампой и ворохом бумаг, исписанных корявым бисерным почерком. Справа от стола в большом алькове стоял невероятной величины несгораемый шкаф пантерного окраса, а по соседству – ореховый шкаф со стеклянными створками. Здесь же, на свободной части стены, висел плакат, изображавший чекиста с вытаращенными глазами и с уткнутым в зрителя коротким ногтистым пальцем. Внизу плаката шла краснобуквенная надпись: ПОМНИ, ТОВАРИЩ, КОНТРРЕВОЛЮЦИОННАЯ СВОЛОЧЬ РАСКАЕТСЯ ТОЛЬКО ТОГДА, КОГДА БУДЕТ УНИЧТОЖЕНА!
Рядом с дверью, будто часовой, застыл неуклюжий стояк вешалки. Серый в крапинку линолиум на полу был тщательно вымыт тетей Пашей – оперативной уборщицей немешаевского ОГПУ, но следы ног вошедшего посетителя портили ее трудоемкую работу.
– Какими судьбами, товарищ Суржанский?! – заменив, согласно инструкции, недовольство радушием, спросил старший следователь. – Да на вас лица нет! Что случилось?
Ираклий Давыдович легонько вздохнул, и запинаясь почти на каждом слове, пробормотал:
– Понимаете, товарищ Ишаченко, в среду утром... вы помните... тогда еще... снег шел... он был... а в четверг... днем... я был... в горкоме... его...
– Так. Дальше, – Ишаченко пошевелил усиками и, как мог, благожелательно улыбнулся.
– Я ехал в трамвае, зашел в продуктовую лавку, и, мне кажется, его уже там не было. Я думаю, этот казус как раз и произошел между трамваем и лавкой.
Брови Альберта Карловича тесно сжались.
– И вы в этом уверены?
– Нет, не совсем.
– Тогда давайте разбираться.
Капитан поерзал на стуле, потому что внутри засуетился охотник, достал из пачки с громкой надписью "Казбек" папиросу, сунул ее меж зубов, взял в загребистую лапу коробок спичек и инстинктивно его встряхнул. Убедившись по звонкому шороху, что спички на месте, он спокойно закурил. После пятой затяжки Альберт Карлович встал и, уперев в бока руки, прошелся по кабинету. Ираклий Давыдович, ощущая в себе нестерпимую тяжесть, растеряно следил за яловыми сапогами капитана: сапоги с противным шарканьем елозили по полу, окончательно сводя на нет оперативную уборку тети Паши.
– А что вы делали между трамваем и лавкой? – вдруг спросил следователь.
– Ехал.
– В трамвае?
– Нет.
– Как нет? Вы же говорили про трамвай.
– В трамвай, собственно говоря, мне попасть не удалось. Я на подножке стоял...
– Ах, вот как! А в лавке?
– А вот в лавке был.
– Что делали?
– Как всегда зашел, постоял в очереди и купил полкило "Краковской".
– Угу. Это очень важно. И что дальше?
Ираклий Давыдович насупился.
– Понимаете, в среду утром, вы помните, тогда еще снег шел...
– Да, я помню. – ...он был. Так?
– Так. А в четверг днем вы были в горкоме. Так?
– Так, – обрадовался Ираклий Давыдович хорошей осведомленности следователя.
Альберт Карлович легко плюнул на кончик указательного пальца и, когда Суржанский открыл рот с целью говорить дальше, окурок с противным шипением погас.
– Я, как вы знаете, работаю в исполкоме, – продолжал Суржанский, обливаясь потом. – Но вот когда я пришел в горком, его уже, мне кажется, не было...
– А вы мне свидетельствовали, что в горкоме он был!
– Нет, это я сам был в горкоме...
– Вы не волнуйтесь, – ласково сказал капитан. – Потом вы ехали в трамвае, зашли в продуктовую лавку, постояли в очереди... полкило "Краковской"... Ну? Тогда был?
– Нет, не был.
– Ну знаете, товарищ Суржанский, – беспокойно произнес Ишаченко голосом одного из членов губревтрибунала. – "Был не был"... Он что, приятель ваш или кто?..
Ираклий Давыдович умоляюще посмотрел на того, кому он вверял свою судьбу.
Альберт Карлович поправил на себе гимнастерку.
– Приказываю: успокоиться, раз, все сначала и помедленнее, два, без повторов, три, изъясняться удовлетворительнее, четыре!
– А как же тогда сначала и без повторов?
– Без глупых вопросов, пять. Итак, я вас очень внимательно слушаю.
– Если говорить честно и откровенно... понимаете, в среду вечером...
– Утром.
Партиец прикусил зубами нижнюю губу и слегка понурился.
– Да, утром, вы пом...
– Да я помню: тогда шел снег. – ...он был.
Ишаченко погладил свои красноармейские усики, почесал затылок и откинулся на высокую спинку кресла. Наступившая минута молчания показалась Ираклию Давыдовичу вечностью. Колючие глаза старшего следователя говорили: "Вам что, морду набить или так сознаетесь?" Резиновые кулаки, покоившиеся на столешнице подтверждали, что глаза не врут и не шутят. Ужасно ненавидел товарищ Суржанский жизненные ситуации, в которых ему били морду. Последний раз это случилось в гостях у Ключниковых. Отметина еще красовалась на его честном партийном лице. Добавки Ираклий Давыдович не хотел. И тогда он невероятным усилием воли запустил в душе некий механизм: пришли в движение мозговые извилины, кровь бешено понеслась по аорте – еще мгновение и... – Я потерял партийный билет.