Страница 10 из 70
Я тараторю ему свой адрес, и мы едем дальше. Вскоре я чувствую, как меня трясут.
— Приехали.
Моргая ото сна, я выглядываю в окно и спрашиваю:
— Куда?
— К вашему дому.
— Это не мой дом.
Он сейчас, вероятно, очень зол. Беркли издает звук похожий на то, будто он сдерживается из последних сил.
— Вы назвали мне именно этот адрес.
— Да, но здесь нету Publix. — Я указываю большим пальцем себе за спину. — И дом, который мы снимаем — белый.
— Какой у вас адрес? — шипит он сквозь стиснутые зубы.
Я называю адрес.
— В тот раз вы назвали другой.
Наконец, мы добираемся до моего дома, но у меня нет ключей. Черт, придется сказать ему об этом. Как же меня это бесит. А потом я смотрю на него с таким лицом, на котором и так все написано.
— Что еще?
— У меня нет ключей.
Он ударяет руками по рулевому колесу. Потом смотрит на меня, улыбнувшись.
— Может ваша соседка уже дома?
— Оо, я бы не надеялась на это.
Я открываю дверь, и когда делаю шаг, стопу пронзает резкая боль, прострелившая по всему позвоночнику
— Ай! — Я падаю вперед на колени. — Я в норме. Все отлично. Видите? — И ползу в сторону двери.
— Мисс Монро, можете прекратите это?
Я останавливаюсь, когда передо мной оказываются две длинные ноги. Кажется, я смотрю на гору Эверест, пока поднимаю голову в поисках его глаз.
— Ну, да здравствует растяжение. — Он даже не усмехается. Господин Сама серьёзность.
— Не двигайтесь. Я проверю вашу ногу.
Как бы не так.
— Вскрывать будем?
Он смотрит на меня как на слабоумную, какой я, очевидно, и являюсь.
— Я не собираюсь этого делать. — Он вытаскивает свой телефон. — Звоните своей подруге.
— Не могу.
— Почему?
Корчу гримасу и говорю, конечно, глупость, но правдивую:
— Я не знаю ее номера.
Он проводит рукой по волосам.
— Невероятно.
— Она стоит у меня на быстром наборе. Запоминать ее номер нет нужды.
— Вот умора. Даже моя шестилетка знает мой номер.
— Да, да, я поняла. — Блин, голова начинает болеть с той же силой, что и лодыжка. Я поднимаюсь и прыгаю мимо него к порогу. — Посмотрите, я в полном порядке. Я останусь здесь, пока она не вернется, и все будет окей.
— Вы, должно быть, шутите.
— Нет, но я сейчас плохо соображаю. Я много выпила, и у меня болит голова и лодыжка. И все, что я хочу — это поспать. — Мои слова звучат невнятно, хотя и стараюсь произносить их четко.
— Что насчет родителей? Уверен, вы помните телефон мамочки с папочкой? — от его острого сарказма я вздрагиваю.
— Нет, — шепчу я.
— Вы ведь не серьезно. Вы не помните даже свой домашний номер?
— У меня нет родителей, это мой дом.
Внезапно я чувствую себя раздавленной. Даже в своем пьяном состоянии я понимаю, что он не заметит этого. Обычно люди говорят что-то вроде: «Я сожалею», даже если это не так. Он же не говорит и слова.
— Забирайтесь в машину.
— Нет!
— Вы не можете оставаться здесь всю ночь. Это небезопасно.
— И куда же мне податься?
— Вероятно, мне стоит отвезти вас в больницу. Чтобы осмотреть лодыжку. Вы не можете на нее наступать.
Я непринуждённо взмахиваю рукой.
— Пфф. Это всего лишь растяжение. У меня была их целая куча, когда я бегала или участвовала в марафонах. Все в порядке. Клянусь.
— Тогда я отвезу вас к себе домой. Полагаю, вариантов больше нет.
— Я не могу поехать с вами. У вас ребенок. Как это будет выглядеть, если ее учительница нагрянет в подвыпившем состоянии?
— Да уж, действительно, и как это будет выглядеть? — ехидно замечает он. Знаю, что заслуживаю порицания, но не думаю, что ему нужно добавлять излишних издевок к своим комментариям.
— Я не поеду. Тем более, вы живете не один.
Мы смотрим друг на друга, пока он не произносит:
— Вам не стоит волноваться насчет Инглиш. На этих выходных она у бабушки и дедушки.
Сдавшись, я уже начинаю идти в сторону машины, когда он снова поднимает меня на руки.
— Если вы не хотите ехать в больницу, то вам нужно, по крайней мере, приложить лед к лодыжке.
Черт, он прав. Я очень надеюсь, что не сломала ее.
Движение машины убаюкивает, и я засыпаю. Бекли трясет меня, когда мы приезжаем, и я поражена размером этого места. Чисто мужской стиль. И мне это нравится. Вход в дом расположен и в гараже. Мужчина помогает мне выбраться наружу, потому что я настаиваю на том, что смогу идти самостоятельно. Огромная кухня переходит в гостиную, где стоит большой диван. Бекли передает мне пакетик со льдом и располагает мою ногу на кофейном столике, приказав положить лед сверху.
— Вам стоит взять один пакет с собой в кровать.
— Эм, я могу поспать и здесь.
— Нет уж, у меня есть гостевая спальня.
— Я не хочу вас напрягать.
Его брови взлетают вверх. Знаю. Прозвучало дерьмово. С учетом того, что я все время его напрягаю.
— Серьезно. Этот диван больше моей кровати.
— На чем же вы спите? В люльке что ли?
Это первый раз, когда он говорит что-то отдаленно смешное, и я сама смеюсь. А потом смех становится еще сильнее, хотя шутка и не настолько удачная, но я не могу перестать. Слезы катятся по щекам и мне кажется, что я сейчас умру.
— Не настолько это и смешно. — Его пуританский образ возвращается.
— Неа. Вы ведь практически ничего не говорите, а когда говорите, то абсолютно ничего смешного в этом нет. Должно быть, кто-то украл у вас все веселье. А потом вы выдаете это. И даже если фраза не была настолько смешной, она все равно оказалась таковой, поскольку сказали ее вы, Весельчак.
— Я говорю смешные вещи.
— Нет.
— Да.
— Заткнитесь. Это глупо, — говорю я ему.
Он дотрагивается до моей ноги и расстегивает молнию сапога.
— Что вы делаете?
— Поджариваю яичницу. Что я еще, по-вашему, могу делать? Снимаю эту штуковину с вашей ноги.
— Штуковину?
— Ага. Если б вы носили что-то более нормальное, никогда бы не ушиблись.
— Значит, нормальное? Полагаю, вам бы понравилось больше, ходи я в бабушкиных калошах?
Он переключает внимание на мое лицо:
— Вы пытаетесь лезть на рожон со мной?
— Инглиш не знает, что такое «лезть на рожон»?
— Хм. Что ж, надеюсь, она также не знает, что значит «что б меня дрючили», «паршивые члены», «отсосите придурки», и «трахните меня дважды большим и толстым фаллосом».
Я тут жк вспыхиваю от мгновенного унижения.
— Ох, блядь. Это ужасно. Вы не должны были это слышать. Простите меня. И Инглиш никогда не услышит подобного от меня. Клянусь.
— Да уж, а все учителя выходят повеселиться в пятницу вечером, напиваются и ругаются как сапожники? Мне стоит начать волноваться за дочь?
Я кладу руку себе на грудь, у меня практически начинается тахикардия.
— Нет, господи, нет. Я бы никогда не подвергла ребенка такому риску. — И вот именно тогда я вижу, как приподнимается уголок его рта.
— Боже мой. Он улыбается.
— Конечно, он улыбается. Послушать вас, я полностью соответствую образу людоеда.
— Так и есть. Когда я в первый раз вас встретила, вы мне чуть голову не откусили.
— Все потому, что вы практически обвинили меня в том, что я употребляю слова сексуального характера в присутствии дочери. А сейчас выясняется, что вы ходячий лексикон, — он произносит все это шутя, поэтому тяжело сохранять строгое лицо.
Я тяжело вздыхаю. Несколько раз открываю и закрываю рот, но так не нахожусь, что ответить. Он прав. Я излила на него свой гнев из-за того, что сама же потеряла контроль на уроке. Инглиш играла в игру и называла слова, не обращая внимания на их смысл. Именно я сделала это. Схватив подушку с дивана, накрываю ею лицо.
— Ух, какой чудовищный день. Никто из детей не слышал подобных слов, и все вышло из-под контроля.
Я слежу за Бекли, когда он идет в сторону кухни, чтобы налить холодной воды в стакан. Именно тогда я обращаю внимание на комнату и осматриваюсь по сторонам. Чисто и уютно. Тут находятся вещи, говорящие о присутствии Инглиш, — потрепанный плюшевый заяц, ее туфли, толстовка и несколько раскрасок с карандашами. Но то, что действительно привлекает мое внимание, так это стены. Фотография за фотографией рассказывают об истории ее жизни, вплоть до самого младенчества. И эти фотографии определенно сделаны не простым любителем. И вдруг я вспоминаю, как она сказала мне, что ее папа делает картинки.