Страница 14 из 16
Вот в каком восхитительном мире я оказался, благодаря Натали. Не было друзей ближе нас, и не было влюблённых моложе. А потом однажды утром она сообщила мне в школе, что ей нельзя выходить за гоя.
– За гоя? – переспросил я.
– Ну да, – так сказал её отец, а он грамотный человек и общается с Сатмарским Ребе. Из гоев получаются плохие мужья.
– Гои, браки, мужья – что за ерунду ты городишь, Натали?
– Шейгец колотит жену, плюёт на детей, не хочет работать, потому что ему лень… С женою не обходителен, подобно мужьям-евреям. Гойские мужики напьются и валяются, и это с ними происходит постоянно – пьют и валяются. В общем, извини, Джонни, но я не могу стать твоей женой.
– Женой? Не рановато ли нам? Какая к чёрту женитьба в нашем возрасте?
Я было решил, что она заболела и бредит, но слёзы хлестали из неё, как из маленького кошерного кита.
– Так, достаточно, – сказал я. – До этих штучек мне нет никакого дела. Всё, чего мне хочется, это играть с тобою как прежде.
И тут были произнесены роковые слова:
– Нам нельзя играть вместе.
– Нельзя играть вместе? Чёрт возьми, почему?
– Отец боится, что у нас могут возникнуть дурные мысли.
– Дурные мысли?! – я психанул. Глаза мои застлал кровавый туман, и я психовал весь день.
Значит, мне можно играть или с гоями или ни с кем. Вот я и буду ни с кем, созерцая багровые сполохи на окружающих предметах.
Меня отпустило не сразу. За багрянцем нахлынула чернота. Затем отступила и она. А вместе с нею и воспоминания.
Пришлось потерпеть, но и красное, и чёрное, и память – всё отошло. Тридцать лет, как они отпустили меня, и приходят вновь только при психоанализе.
Такое вот происшествие.
Играя в показных либералов, родители Натали пригласили на её день рождения весь наш класс. Даже меня – равенство, ха!
Тогда-то мы и встретились лицом к лицу – я и мистер Фельдман с его полированной лысиной, пухлым туловищем в костюме от Братьев Брукс, и лицемерной улыбкой.
Я разыгрывал невинность. Я притворялся дурачком. Я делал вид, будто я совсем ни при чём, принимая целую порцию именинного торта с неаполитанским мороженым.
Разумеется, я к нему не прикоснулся, а спрятал под стулом.
А потом сходил за добавкой. Ещё и ещё раз.
В общей сложности, мне удалось повторить процедуру не менее пяти раз. Вёл я себя так обходительно, что лысый ничего не заметил.
А когда он повернулся ко мне спиной, я начал метать в него тарелки: раз, два, три, четыре, пять.
Ода радости, поэма экстаза и триумф воли. Мистер Фельдман был сплошной крем и сироп. Мой корабль шёл ко дну, вернее, он уже затонул, но я не сдавался. Никто не может поступать так безнаказанно, как он обошёлся с нами. Но когда этот ёлочный триффид приблизился ко мне, сверкая сквозь кремовую маску глазами, я не дал себя схватить…
Я попросту сбежал.
На улице я был в безопасности, там ему меня было не достать.
Мне казалось, что я в безопасности.
От других.
Но не от себя.
По мере моего приближения к железнодорожному виадуку, всё вокруг начинало чернеть. Чёрные ночи, чёрные дни, всюду только чёрное на чёрном.
Но в течении дальнейших недель мне удалось подавить память об инциденте. Вместе с отвращением к себе за мой антисемитизм. И больше я о нём не думал.
Кроме одного случая.
Я встретил Натали Четвёртого Июля. Мы не виделись два месяца.
– Привет, Джонни.
– Привет, Натали.
У неё был скорбящий вид, словно она сейчас заплачет. Впрочем, я тоже готов был расплакаться.
– Ты меня всё ещё любишь?
– Я тебя всё ещё люблю.
И больше мы не говорили про любовь. Она не дала мне шанса ответить. Ответ на её вопрос читался в моём взгляде.
– Мне очень жаль, что мой гое-боязливый папа довёл тебя такого состояния. Искренне жаль, поверь.
И по нашим лицам снова потекла солёная влага.
– Мы оба были так счастливы – и ты, и я, пока…
Она не закончила фразу. А я всё ещё любил её, правда.
И она меня. Но мы оба стали жертвами родительского мракобесия.
Ближе к вечеру нам удалось ослабить наши страдания совместным исполнением нашей песенки:
И так эта песня летела, а мы смеялись, как положено это делать Четвёртого Июля – весело, беззаботно. Как ни в чём не бывало.
В скорости её семья съехала куда-то за городскую черту, и больше я её никогда не видел.
Она не припоминала мне мороженое и торт.
Тактично с её стороны.
А потом и я о них забыл.
Но две мои первые жены подряд оказались еврейками. Вы проиграли, мистер Фельдман.
Вожатый
Эдди не было пятнадцати, когда он понял, что ему надо ехать и поступать в колледж.
Патриот и лидер от природы, он любил свой край, но в городишке вроде нашего мог быть самим собой по-настоящему, только наряжаясь девочкой на Хэллоуин. Он мог засунуть сзади швабру, типа это начёс, и мотать головою туда-сюда, совсем немного, потому что он и так был прекрасен. В нашем городишке он не мог реализовать себя полностью, чтобы ходить и крушить и ломать всё подряд, рвать, разбивать, колошматить, выдёргивать всё подряд, колоть и кромсать всё подряд, выламывать, драть, демонтировать всё подряд, дербанить, курочить и портить…
Вы догадались, почему.
Почему он не мог делать два дела сразу? Громить что ни попадя, изображая девочку внутренне и внешне. Как ему совмещать оба дела в одном месте одновременно? Успевая руководить юношеским клубом, голосовать за республиканцев, развозить газету.
Поэтому, отработав пару-тройку лет в супермаркете, Эдди в конце концов поступил в Техасский Сельскохозяйственный и поселился в студенческой общаге. Надо отметить, что в Штате Одинокой Звезды о его тайных пристрастиях знали не больше, чем там, откуда он приехал. Так что днём он спокойно зубрил экономику, а потом, прошмыгнув в местный педрайон, бесновался до восхода солнца.
Годы спустя я навестил его в Хьюстоне, куда он успел переехать. Он только-только заразился СПИДом, который в ту пору все называли голубым раком.
Он не хотел, чтобы я знал, ему не хотелось причинять мне боль. Он так и остался заботливым вожаком нашей шайки. Старым добрым Эдди.
Поэтому мы в основном говорили о прошлом, а это невесёлая тема. Он сообщил, что живёт в Хьюстоне с восемьдесят какого-то: «мятежное было время».
Он всегда изъясняется таким манером – вроде бы конкретно о себе, но расплывчато и обобщённо, посему подробностей «мятежа» я из его слов не почерпнул.
Теперь он служит детским консультантом в хьюстонской системе образования, иными словами, всё тем же вожатым.
Он не меняется и не станет другим никогда.
Добро.
Меня его выдержка восхищает.
– Ты не поверишь, но я занимаюсь с чёрными детьми, – сообщил он мне, провожая в забитую антиквариатом гостиную.
– Ирония судьбы, – вырвалось у меня. – Учитывая идеологию вашего клуба. Кстати, твой братец Мелкий Лэрри тоже ведёт младший класс для чёрных, я его тут видел.
– Ну, ведёт. А что ещё ты можешь предложить? – парировал он.
– Да тоже особо ничего.
Я стал разглядывать старьё и безделушки, которыми был набит его таунхаус. В том числе и неотразимо прекрасный, под два метра абажур в стиле ар нуво. Остальное, правда, не запомнилось, кроме зеркала тридцатых годов, перед которым я едва сдержался, однако промолчал.