Страница 15 из 23
Нет, проворчит ученый-литературовед, написавший за свою долгую жизнь не одну дюжину многословных книг. Нет, книга – это кладезь знаний! Нарративные пространства… Дискурс-анализ… И любовно посмотрит на свою библиотеку, которую после его кончины с удовольствием выбросят в мусоропровод его потомки-неучи.
Идиоты, веско срежет знаток всего, текст – это прежде всего дорога для колесницы сознания, строка, длиной в километр, по которой надо проехать или проскакать, от слова к слову, от смысла к смыслу… По пути можно и поохотиться, и заняться любовью, и умные мысли пособирать, и метафорами насладиться, и местоимения попинать, и вволю повуайеристничать… Не запачкавшись, так сказать, чужой плотью. Ведь буквы не пахнут. Ну, как счастливый пастушок. Флейту в губы и давай свистеть.
…
Совет автору-сидельцу.
Понимаете, вы пишете в вашем дневнике – я имею в виду тексты о первой отсидке – голую неприкрытую правду. Такие тексты предлагать читателю, это все равно, что кормить его сырым мясом. Да еще и подтухшим – пусть себе жрет. Я понимаю, что вы пережили. Но охотников читать отчет о правде нет. Все и так знают, что российская тюрьма и лагерь – это ад на земле, причем ад особенный, национальный.
Литература начинается там, где реальное зверство заканчивается. В тексте – все более или менее наоборот, как в лубке. Бык свежует мясника. Мыши хоронят кота.
Почему удался Дон Кихот? Потому что он смешон, неловок, он идиот. Так же как и князь Мышкин. Почему хороши Ставрогин и Онегин? Потому что они убийцы и мерзавцы. Так же как и Печорин. Почему невыносимо скучны Пьер и князь Андрей? Потому что они хорошие люди.
Чтобы интересно написать о тюрьме, надо поставить все с ног на голову. Надо найти в себе силы на иронию по отношению к себе и на сочувствие к последним тюремным гадам. Надо найти парадоксальные сюжеты, гротескные истории. Иначе проза будет скучной.
…
Лейтмотивы… невербальные сущности… скользят себе сквозь текст. Их трудно определить, невозможно описать… невозможно и за хвост поймать… и тем не менее именно они своим присутствием и задают тон всему массиву слов.
Массиву? Карнизу, готовому сорваться и упасть в пропасть, унося с собой и автора и его жалкие потуги… Ведь идти-то приходится по краю. Рисковать.
Нечто почти прозрачное, или призрачное.
Они – хоть и случайные гости, но хозяева рассказа. Ради них все и пишется.
Да, да – по хорошему тексту всегда бродят призраки, как ревизор по «Ревизору» или сам Царь в маске Наполеона по «Мертвым душам» в проклятой Богом тираноцентричной русской литературе.
Ну, а мы их поганой метлой…
…
Роман, написанный больше ста лет назад Фёдором Сологубом – ключик к русской жизни, к русскому человеку последующего столетия.
Гений писал: «В искусстве должна быть приподнятость».
Немцы говорят, например, так: «В этом фильме нет эспри…»
Федор Сологуб писал прекрасные стихи, в которых и приподнятости и эспри – половником хлебай. А в прозе предпочел опуститься в нижние миры полусмерти… Потому что в России ты можешь, конечно, долго себя обманывать и жить, например, в стихах Тютчева, в музыке Чайковского или Рахманинова, или в картинах Левитана или Кандинского, но потом… свинцовая мерзость отечества утянет тебя в глубину ада.
И тут уж выбора нет. Бога нет. Ничего нет, кроме нежити. Об этом роман «Мелкий бес».
А советским продолжением этого текста стала проза Хармса, наконец напечатанная на родине автора.
Романы Аксенова, Битова… – это попытка убежать от героев Хармса и Передонова или… раскрасить их внутренней свободой (самообманом раба), лирикой, интеллектуализмом, и так преодолеть этот ужас. Русскую правду. Попытка эта не удалась, и проза постаксеновская пытается нахрапом раздуть абсурд до критического, вселенского размера (Сорокин) и так взорвать этот баллон с выхлопными газами. Но и это не удается. Передонов не преодолен. А Недотыкомка все еще смотрит на мир своими тухлыми глазами…
…
Весело было. Ванька в рояль насрал.
Проговорил я это однажды по-немецки, в компании немцев.
Сказал и сам глупо рассмеялся. Потому что для меня вся Россия в этих шести словах помещается. Со всем скверным, плохим, хорошим и даже со всем русским космизмом… и русской идеалистической философией от Соловьева до Флоренского и обратно. Немцы посмотрели на меня косо. Афронт!
Что для русского здорово, то для немца карачун.
…
Начинающему литератору.
Не хотел вам это писать… Понимаете, если вы начнете сочинять – придется все остальное похерить. Ведь писанина сродни жертвоприношению.
ВСЕ сгорает на жертвенном огне творчества. Иногда это – семья, иногда и профессия, и вообще все наши потуги как-то устроить приличную жизнь. Жизнь писателя – жизнь неприличная. Попрошайничество. Тюрьма и сума.
Все разлетится в прах. Это очень серьезно. И кошмарно неотвратимо. Помните об этом – литературой нельзя заниматься «в свободное время», «по выходным», «между другими делами»…
Это или – испепеляющая страсть, служение… или мыльная пена дилетанта, литературного профанатора… Компромисса нет и искать его бесполезно.
В том-то все и дело – что если хочешь писать – жестоким надо быть не только с собой, но и с другими, с самыми близкими, с родными… иначе будет испорчен каждый день. Испорчен ничтожными делами. И тексты будут рыхлые и нудные.
Чтобы текст зазвучал – нужна полная свобода и одиночество. Безумие. Не школьное.
Я написал – «жертвоприношение», а правильнее было бы написать «кровавая жертва».
И это не метафоры. С кровью придется отдирать от себя все родное и близкое. Потому что текст должен владеть всем, а не родные или чужие. В первую очередь – владеть временем писателя. Потом и его любовью, эмоцией, памятью. Его телом, тоже превращающимся в текст. Только тогда начнут – как из тумана – выплывать абзацы, как будто выточенные из живого кристалла.
И единственной наградой будет – сам труд, сам текст. Все остальное не приложится никогда. Люди будут только травить… Даже самые близкие. Коллеги – завидовать и ненавидеть. Общество – презирать.
…
О немецкой тяге к самоуничтожению.
Процитирую разговор с моей подругой.
– Ты что, не понимаешь, что если в этом году приехало больше миллиона мусульман, то в следующем приедут два или три миллиона?
– Понимаю.
– Если понимаешь, почему не разделяешь моего ужаса. Ты же знаешь, что будет.
– А что такого ужасного будет?
– Будет хаос, вспышки насилия, кровопролитие на улицах, потом рухнет евро, будет плач и скрежет зубов… И немецкая цивилизация исчезнет, и все другие европейские культуры исчезнут, везде будут только мечети и озверелые муслимы… Еврабия. Они взорвут Кёльнский собор, они сожгут Дюрера и Кранаха в музее, они уничтожат все, что нам дорого.
– Мы сами все это сделали 70 лет назад.
– Исчезнет немецкая нация! Ты же дочь баронессы с 800-летней родословной, неужели тебе не жалко памяти предков?
– Исчезнет, и бог с ней. Если мы останемся, то рано или поздно опять устроим фашизм…
…
А вот и маленькая иллюстрация.
…Ехал я в эту новогоднюю ночь с моей немкой в трамвае домой из гостей. Где-то полвторого ночи. В трамвае ехали арабы. Из близлежащего «лагеря беженцев». Громко играла арабская музыка – это они свои смартфоны так настроили. Слышалась громкая речь. Грубая, чужая…
Я видел, как арабы назойливо липли к немецким девушкам. Не насиловали, не лапали, а как-то наскакивали… Ржали и кривлялись, как обезьяны.
Все немцы-мужчины – а их было человек восемь – ушли в другой конец вагона.
Я давно ношу нож в кармане. Я готов был его вынуть и начать убивать пришельцев. Но я, конечно, никого не убил. А дома моя немка – сочувствующая беженцам, переводящая им деньги… сказала мне: «Ты так зло смотрел на эту веселящуюся молодежь… смотри, нарвешься».
…
О рассказе «Пальцев».
Главной мерзостью советской школы – была тотальная ложь об истории СССР, прошедшей и актуальной. Экзистенциальная ложь. Лажа. Из этой генеральной лжи вырастали многочисленные побеги-метастазы.