Страница 2 из 9
Вероятно, Екатерина Алексеевна видела императрицу в том самом костюме, в котором ее запечатлел художник Луи Каравак в середине 1740-х годов. Это, безусловно, те маскарадные кафтан и парик, которыми она столь легко вводила в заблуждение современниц.
Елизавета была заядлой охотницей, хорошо держалась в седле, неплохо стреляла и в сороковые годы любила гоняться за дичью в мужском обличье – фигура это еще позволяла. В июле 1745 года, приехав в имение графа Разумовского, она сыто и пьяно провела вечер и выразила желание пострелять зверя. На следующее утро царица «изволила шествие иметь, верхом, в мужском полевом платье на охоту, в поле, с кавалерами».
Возможно, мужские наряды ей шил любимый придворный портной Иоганн Экк, которого царица заваливала заказами, но мастер, приноровившийся к темпу и темпераменту правительницы, выполнял всё в срок.
Если верить Казимиру Валишевскому, в богатейшем гардеробе Елизаветы Петровны (около 15 тысяч платьев!) были и стилизованные военные наряды – французского мушкетера, казацкого гетмана, голландского матроса, – и настоящие мундиры. Она особенно любила темно-зеленую штаб-офицерскую форму лейб-гвардии Преображенского полка, в которой ее запечатлел художник Георг Христоф Гроот. На портрете прекрасно видны детали: шляпа с галуном и белым плюмажем, сапоги со штибель-манжетами, шарф с кистями, зеленый камзол и того же цвета кюлоты, кафтан – всё как носили в те годы офицеры-преображенцы.
Елизавета Петровна надевала мундиры во время полковых праздников. Она была хороша в расшитой галунами форме и в ботфортах, верхом на статном жеребце. Офицеры и солдаты любовались своей императрицей, что было ей, безусловно, на руку. Ладно сшитые, полностью соответствующие регламенту мундиры укрепляли то жизненно важное чувство родства с войсками, которое обеспечивало их преданность правительнице.
Елизавета Петровна – плоть от плоти своей эпохи. Пудра и маска были главными атрибутами людей XVIII столетия, обман – их образом жизни. Именно тогда появился шевалье Шарль д’Эон, хищный андрогин, охотившийся за военными тайнами по всей Европе. Он прожил четыре года в Санкт-Петербурге и свел близкое знакомство с императрицей Елизаветой, хохотушкой-травести.
Шарль д’Эон. Гравюра. 1777 г.
Шарль д’Эон, капитан от драгун. Гравюра XVIII в.
Русский паспорт Шарля д’Эона. 1760 г.
Архив библиотеки Лидского университета
В приключенческой автобиографии, составленной в Англии уже на склоне лет, шевалье красочно описал свою жизнь в российской столице. Он приехал в этот волшебный город отнюдь не из туристического любопытства, а с секретным заданием: укрепить благополучие обожаемой Франции, сблизить ее с капризной Россией, сдружить короля Людовика XV с императрицей Елизаветой. В 1756 году, когда Шарль готовился к судьбоносной миссии, разворачивалась война между Австрией, Францией, Англией и Пруссией, названная впоследствии Семилетней. В нее неизбежно должна была вступить Россия, поддерживавшая Англию, но уже не на шутку растревоженная ее союзником, воинственным прусским королем Фридрихом II. Положение было сложным, расклад сил мог каждую минуту измениться, и, хотя английский король пока еще оставался союзником Елизаветы Петровны, действия Фридриха II, угрожавшие западным границам России, могли серьезно навредить дипломатической дружбе двух монархов. Людовик XV прекрасно понимал: следовало перетянуть Елизавету на свою сторону и убедить ее повременить с отправкой войск в Пруссию.
Одним из звеньев сложной политической интриги была секретная миссия Александра Дугласа в Петербург в качестве официального представителя французского двора. Король поручил ему всеми возможными, невозможными и даже немыслимыми средствами расстроить дружбу императрицы с британским монархом, убедить ее в том, что Англия – волк в овечьей шкуре, хитрый коварный враг, желавший России лишь поражения, тогда как Франция может стать верным союзником, ведь у двух государств общие внешнеполитические интересы. Принц Конти, один из участников интриги, предложил Дугласу взять в помощники Шарля д’Эона, двадцативосьмилетнего полиглота и переводчика.
По мнению Конти, отправлять двух благородных мужей с секретной миссией было рискованно: они могли вызвать подозрения. Но если посланец прибудет в Россию с очаровательной спутницей, то все пойдет как по маслу. И такой спутницей должен был стать д’Эон.
«Но как, мой достопочтенный Принц, как я могу изменить моим мужским привычкам, костюму, шпаге и кавалерийским ботфортам, ради дамских платьев и пастушеских париков», – взмолился молодой человек. Конти ожидал подобной реакции и заранее приготовил ответ: «Мой друг, вы измените своей натуре не ради платьев, а ради благополучия Франции, разве нет более почетной жертвы. К тому же, – продолжал принц, – вам нужно будет проникнуть в личные покои русской императрицы, стать ее секретарем и поверенным в тайной переписке с королем. Не плачьте, мой друг. Из вас получится очаровательная переводчица, ведь вы так похожи на женщину».
То, что лишь наметила подслеповатая природа и рассмотрел внимательный Конти, до совершенства довела некая мадам Май, нанятая принцем. Она ежедневно по многу часов выбивала из д’Эона мужчину и лепила из его размякшей, податливой плоти прелестную стройную бонтонную барышню, а Николя Монин учил его премудростям шифровального искусства и тонкостям дипломатического языка. Чудесная метаморфоза, задуманная принцем Конти, случилась в июне 1756 года – Шарль превратился в очаровательную мадемуазель Лию де Бомон, которая в августе прибыла в Санкт-Петербург.
Именно так писал д’Эон в автобиографии.
Документы, обнаруженные современными исследователями во французских и британских архивах, разрушили то, что так талантливо сочинил шевалье на склоне лет. Не было ни юбок, ни фижм, ни париков а-ля пастушка. Шарль действительно приехал в Санкт-Петербург в 1756 году, но не в августе, а в июле, и не в платье, а в элегантном скромном кафтане, кюлотах и треуголке посольского секретаря. В его паспорте, выданном русской Государственной коллегией иностранных дел, значилось: «Д’Эон де Бомон, секретарь посольства французского». Ему еще ни разу не доводилось надевать женское платье, ходить в туфельках на французском каблучке, делать книксены и танцевать за даму. И даже через двадцать лет, когда ему пришлось все это осуществить по приказу французского короля, он совсем не напоминал женщину: не умел красиво ходить, гусыней переваливаясь с ноги на ногу, и страшно мучился с корсетами и фижмами. В Петербурге, если верить его запискам, он должен был не только умело играть барышню, не вызвав ни у кого подозрений, но и вести светский образ жизни, ходить по гостям, танцевать на балах, сделаться подружкой самой императрицы. Даже опытному травести такое было не под силу, а молодому д’Эону тем более.
Посланник двора Дуглас в Петербурге первым делом связался с графом Михаилом Воронцовым, агентом французского влияния при дворе Елизаветы Петровны, и передал ему секретное письмо от министра иностранных дел Руйе, в котором содержались некоторые деликатные просьбы дипломатического характера и выражались искренние надежды на его бесценную помощь и участие. Сребролюбивый граф все понимал без витиеватых сентенций, полных тайного смысла, и свою бесценную помощь оценил весьма высоко. Звонкая монета, поднесенная вместе с письмом, мгновенно его преобразила: да, да, конечно, он готов помочь всем, чем сможет, sans doute, несомненно. Точно так же отвечали и прочие сановные лица, которых французы бессовестно подкупали золотом и драгоценным породистым бургундским из личной коллекции д’Эона. В подвалы графа Воронцова чудесным образом переместились 1900 благородных бутылей, и Шарль был почти разорен, но что такое опустошенные погреба в сравнении с дипломатическими и придворными преференциями, которыми его вознаградили в Петербурге?