Серебряный омут

Потом я вспомнил о ее письмах, бросился искать ключи от почтового ящика, перевернул все шкафчики, нашел в них только отвертку, надел тапочки и побежал вниз по лестнице, принялся ковырять замок, он не поддавался, затем дверцу, немного усилий, что-то хрустнуло, открылся. Открыл почтовый, в нем ничего не было, кроме старой газеты, которая, судя по ее виду, лежала там со времен моего отъезда на север. «Я писала тебе на домашний адрес, но ответов не было», – прозвучали строки голосом Юли из ее письма. «Когда мне ответили твои соседи, очень хорошие люди, а то так бы и писала туда», – еще несколько строк из письма. Кто же они, эти соседи? Может, все письма у них? Стало волнительно, как их найти теперь? Может, Юля ошиблась квартирой и писала на их адрес? В голове куча вопросов, глаза бегали по номерам почтовых ящиков, хотелось их открыть все и, может, найти в них еще одно из писем от Юли. Расстроенный, я поднялся в квартиру, вернулся на балкон, закурил. Завтра нужно было ехать в офис нашей компании, забирать свои документы и все заработанные деньги, затем спешить в автосалон за машиной. С мыслями о письмах и о предстоящих делах я лег в кровать, сквозняк поднимал ситцевые шторы, и иногда они побрякивали люверсами о гардину. Остывающий вечерний воздух бродил по квартире, он пах по-разному, то свежей травой, то теплым асфальтом. Лежа на кровати, я смотрел в окно, из него был виден кусочек соседнего дома, в окнах которого постепенно загорался свет, небо плавно угасало, город засыпал…

Юля сидела на берегу, засыпая себе ступни розовым от заката песком, затем согнула ноги и обняла их, положив голову на колени. Она молчала и смотрела на утопающее солнце. Я сидел позади нее и просто любовался на ее силуэт, обрамленный ярким солнечным светом, ее темные волосы покрылись оранжево-медным блеском. Ветер подталкивал волны все ближе к нам, напротив, от заходящего солнца, приближалась ночь, которая шла не одна, иногда на Юлиных волосах были видны блики мерцающих зарниц…

– Пойдем домой, – предложила она.

– Пойдем, – прошептал я…

Мы шли с ней по берегу, иногда она убегала вперед, а потом шла спиной вперед, смотрела на меня и улыбалась, а иногда указывала рукой, как у меня за спиной мерцают молнии, говорила – смотри! А я оборачивался посмотреть, и пока я ждал очередных вспышек и раскатов, она тем временем подходила сзади, обнимала меня и говорила, что я снова не успел, и смеялась… Я видел, как она счастлива, даже не то что видел, я ощущал, как она счастлива, и, знаете, я был счастлив более. В такие моменты я просто полностью растворялся в ней, в ее глазах, в ее волосах, улыбке…

Зазвонил будильник, за окном уже началась суета, а я все там, с ней на берегу, обнимаю ее, и смотрим на зарницы…

Снова я на балконе, сигарета, горький дым с утра. Запах табака напомнил Федоровича. Над проспектом спустился серый туман, прохожие лениво торопились на работу, скрючившись от сырости, а я с каждой затяжкой поднимал голову и, закрывая глаза, выдыхал дым в свинцовое небо. Чувствовал, как он своими каплями нежно водит по лицу, как она раньше обратной стороной ладони, слегка согнутыми пальцами скользила по моим щекам, опускалась по шее, касалась губ, волос, затем прижималась ко мне, и становилось тепло, а сердце замирало в тишине. Туман прикасался к лицу. Ветерок едва заметными порывами проникал под футболку и проходил по телу холодом, приводя меня в чувство от моих воспоминаний… Туман покрасил все в серый – стекла проезжающих машин, окна домов, макушки фонарей, провода, лужи…

Прохожие спешили, порой натыкаясь на мои плечи. Раскудрявившиеся волосы девушек, которые все утро их гладили и жгли утюжками, выглядывали из-под зонтов. Редко слышались звуки капель, разбивающихся о карнизы, крыши, деревья или просто об асфальт. Я не спешил, пытался осмотреть город, в нем практически ничего не изменилось, только куча ярких вывесок, витрин и много странных людей, не похожих на городских, – длинные волосы, бороды, усы, рисунки на теле, клубы дыма из окон машин или офисов. У всех бегущих по тротуару нет лиц, я видел только их затылки. На резкие звуки города они даже не поднимали головы и с большим интересом что-то изучали в своих голубых экранах, кто-то спотыкался, кто-то разговаривал со светящимся дисплеем, иногда протирая его рукой от скопившейся воды на стекле…

Я шел в офис за своей зарплатой и, глядя на этих скукоженных роботов, думал: а если бы я шел без одежды, заметили бы они меня? А если бы просто на секунду подняли бы свои головы, и посмотрели бы на небо, и вдохнули этот воздух, пусть он и пропитан бензином, мокрым асфальтом, разным парфюмом и сыростью подвалов, – хотя зачем им это? В их голубых экранах, видимо, было интересней что-то пролистывать, смотреть только лишь изображение эмоций, демонстрацию чувств, нарисованное счастье на фото или фон с красивым интерьером, – забыв про свои, ведь они тоже так могли бы шутить, плакать, удивляться и веселиться. Обустраивать свой уют и создавать настоящую красоту, к которой можно прикоснуться, вдохнуть аромат. Но нет, все чувства поместились в одной плитке стекла и пластмассы. Пусть я буду идти и видеть их затылки, капюшоны, мой взгляд был выше их, и мне казалось, что я иду по их головам, потому что я видел больше, чем они…

Валентина открыла мощный сейф, он был до самой верхней полки набит деньгами.

– У вас есть куда складывать свою зарплату? – спросила она и заулыбалась.

– Да что-то не подумал об этом, а у вас нет ничего, куда ее можно определить? – тут же спросил я ее.

– Сейчас посмотрим, – сказала она и принялась открывать ящики рядом стоящей тумбы. Ничего не найдя, ушла из кабинета. Я повернул голову к окну. Там, за окном, еще ниже спустился туман. Мне уже не терпелось завершить весь этот процесс и вернуться на улицы города, где он окутал все, чтобы продолжать вдыхать и ощущать все вокруг.

Она принесла откуда-то слегка запылившуюся спортивную сумку.

– Это сумка нашего бывшего охранника, он в ней оружие и бронежилет носил, мы сейчас им другие купили, я думаю, вам она как раз поможет, – сказала Валентина, расстегивая замок на сумке и вытряхивая из нее какой-то мелкий мусор.

И вот около десяти килограммов купюр висели у меня на плече в потрепанной жизнью сумке, вокруг туман и несколько сотен километров до Юленьки.

Я поднимался лестнице в подъезде в квартиру. После утренней прогулки в офис компании я немного замерз, и хотелось принять горячую ванну. За чашкой кофе и сигаретой ко мне вернулись воспоминания о Севере, который будет жить у меня внутри, пожалуй, всегда. Часто вспоминаю нашу последнюю поездку с Федоровичем, эти лысые степи, густую тайгу и эти низкие и тоненькие березки, растущие кучей, будто обнявшись друг с другом, в самых ветреных и сквозных местах. Вспоминаю, как пыль тянулась ниточкой за машиной, и томное молчание Федоровича.

Спускаясь по лестнице, я встретил своего соседа, он закрывал почтовый ящик. Да, он постарел немного. Этот суровый дяденька с усами, которого я помнил с детства, нисколько не менялся, просто старость пришла и за ним. «Здравствуйте!» – произнес я. Я прожил около пятнадцати лет с родителями в этой квартире и никогда даже не знал его имени. Еще будучи пацаном, пересекался с ним у подъезда или на лестничных пролетах и просто говорил ему: «Здрасти», – и мчался к дворовым пацанам.

– О! Здравствуй, сосед! – сказал он, забросил ключи в карман и протянул мне руку. В ответ я подал ему руку, немного улыбнулся и с легким стеснением заговорил:

– Вы меня, конечно, извините, но, честно признаться, я даже не знаю вашего имени.

– Эх, Алексей, Алексей… Стыдно должно тебе быть, – сказал он.

Да, действительно, было стыдно немного, я продолжал держать на лице легкую улыбку.

– Но ты же мальчишкой был, зачем тебе знать, как меня зовут. Я все понимаю. – Он замолчал, но продолжал держать мою руку. Время будто замерло, и сосед мой замер, а я один как будто подвижен. Мне стало неудобно, и хотелось забрать свою руку, но стою, держу, жду, когда время снова начнет двигаться, сосед мой или заговорит, или отпустит мою руку. Не люблю такие неловкие моменты. Мне с детства он казался мрачным и странным человеком. Однажды я слышал сквозь стены, как он ругал своих детей, а может, жену. И в эти моменты мне было страшно. Я не видел его приветливого лица, а улыбки на нем, наверное, и вовсе не было. Усы его были всегда идеально подстрижены. Свежий воротничок рубашки, который торчал из-под джемпера, никогда не был смят или подвернут, казалось, что он только что ее выгладил и надел. А туфли всегда сияли, как только с прилавка.