Страница 16 из 16
– Ну, жилища что! Тебе, как воину, наши но стены да башни, надо быть, куда любопытнее было видеть.
– Это правда, аксакал, – ответил Карач-мурза, непроизвольно называя святителя так, как обычно называли его татары, – мне бы хотелось их обсмотреть. Но я к ним близко подъезжал и даже почти не глядел в их сторону.
– Почто так? – удивился митрополит.
– Потому что, если великий хан станет меня расспрашивать об этих укреплениях, я должен говорить ему правду, и я скажу: я видел их только издали и потому не могу судить ни о толщине, ни о высоте московских стен, ни о том, с каков стороны их лучше брать.
– Вот ты какой! Хотя и татарин, а Русь тебе, видать, тоже чем-то мила?
– Я воин, а не лазутчик, святой отец, – уклончиво ответил Карач-мурза.
– Ну, ну, пусть будет так… А скажи мне, князь, почто И тебя бунчук о трех хвостах? Ты не родич ли будешь великому хану?
– Великому хану Азизу-ходже, да продлит Аллах его драгоценные дни, моя мать доводится двоюродной сестрой
– Так… Стало быть, ты и великому хану близок, Руси нашей будто зла не хочешь?
– Ты сказал истину, почтенный старец.
– А ныне утром мне подумалось иное…
– Почему, аксакал? Разве я сказал что-нибудь против Руси?
– Прямо не сказал… Но ты хочешь, чтобы мы от себя отпустили безоговорно злейшего ворога Руси, князя Михайла Тверского.
– Такова священная воля великого хана, – сразу насторожившись, ответил Карач-мурза, – и ежели вы не хотите себе беды, она должна быть исполнена.
– Исполнить-то ее, вестимо, надо. Но исполнить можно по– разному, и это уже в твоей, а не в ханской воле.
– Мой слабый ум не в состоянии проникнуть в глубину твоей мудрой мысли, святой отец.
– Мы бы князя Михаилу Александровича и сами давно отпустили с Богом, ежели бы он Дмитрею Ивановичу крест поцеловал.
– А зачем целовать? От великого хана ему на то повеления не было.
– Повеления не было, но и запрету не было. А меж тем от того крестоцелования и хану была бы немалая польза. И потому, ежели впрямь ты Руси добра желаешь, – мог бы ты князя Михаилу в том убедить либо даже его понудить…
– Ты москвич, аксакал, и потому думаешь, что хотеть добра Руси – это значит хотеть его Московскому князю. А мне Тверь такая же Русь, как и Москва!
– Видать, не знаешь ты здешних делов, княже. Москва о всей Руси, как мать родная, печется и ее воедино крепит, аки свою семью. А Тверской князь о себе лишь мыслит и на нас наводит литовское войско. Ну, сам ты скажи: что великий хан на том выгадает, ежели пособит Михаиле? Только то, что литовский князь Ольгерд у него еще и новых данников отымет, на придачу к тем, коих уже отнял! А Москва не одну лишь свою выгоду блюдет, но такоже и ханову.
– Так говоришь ты, аксакал, – с легкой усмешкой ответил Карач-мурза, – а если мы спросим Тверского князя, он скажет: «Это я блюду выгоду великого хана, потому что не даю Москве усилиться настолько, чтобы вовсе перестать платить дань великому хану!»
– Эх, князь! Ты умен и сам должен понимать: всякий народ хочет и ищет воли. Но тебе, – митрополит особенно подчеркнул это слово, – тебе во всем этом деле, кроме ума, такоже и сердце кой-что говорить должно…
– Оно мне говорит: Москва – Русь и Тверь тоже Русь! – приходя в бозотчетное для себя возбуждение, ответил Карач-мурза. – Но Московский князь позвал Тверского в гости и приготовил ему западню! Говорят, ты великий провидец, отче, но есть вещи, которых и ты не можешь знать… Эта западня слишком напоминает мне другую, всеми давно позабытую. И потому в таком деле не жди моей помощи! Я помогу не вероломному обманщику, а обманутому!
– Ежели я провидец, то ужели мыслишь ты, что Господь послал мне этот чудесный дар за вероломство либо за помощь в чужом вероломстве? А истину я и вправду вижу лучше, чем ты… И знаю, про какую западню ты сейчас вспомнил: про ту, которую тридцать годов тому назад уготовили в городе Козельске родителю твоему покойному, великому князю Василею Пантелеевичу Карачевскому, дядья его Тит Мстис-лавич да Андрей Мстиславич. Не так ли, князь Иван Васильевич? Но можно ли равнять тот случай с тем, что ты видишь здесь? Там было чистое воровство, а тут как раз обратное: Дмитрей Иванович свою землю от воров обороняет.
Глава 10
Карач–мурза был потрясен этими спокойно произнесенными словами. Если в пылу спора он совсем было позабыл какой славой пользуется его собеседник, то последний напомнил ему об этом самым ошеломляющим образом. Велика власть непостижимого, даже над самым храбрым и умным человеком! Бледный, откинувшись на спинку кресла, мурза глядел на митрополита с такой помесью страха и удивления в своих округлившихся синих глазах, что святитель невольно улыбнулся.
– Да ты не опасайся, – немного помолчав, промолвил он. – Что я знаю, то во мне и умрет.
– Аллах акбар! – пробормотал Карач-мурза, начина приходить в себя. – Тебе открыты все тайны, святой отец, ты знаешь все!
– Не все, однако… К примеру, не знаю я, почто скрываешь от нас, что ты сын русского князя?
– Зачем говорить об этом? Аллах не дал моему отцу возвратиться на Русь, значит, Он захотел, чтобы я был татарином и я стал татарином. Но память отца для меня священна, и не хочу, чтобы здесь показывали на меня пальцами и говорили: «Вот едет сын князя Василея Карачевского, он родился в Орде и сделался „поганым“… Ведь так вы называете нас, татар?
– Вас, татар? Ты не татарин, а русский, Иван Васильевич!
– Нет, аксакал! Я хотел быть русским, но этого не хочет Аллах. И я не мог идти против Его всевышней воли.
– В чем же ты увидел волю Аллаха?
– Только слепой мог бы ее не увидеть, ибо Аллах указ ее трижды: в первый раз, когда моего отца, потерявшего все Руси, Он привел в Орду и дал ему там улус и жену-татарку. Отец не понял воли Аллаха, – он хотел, вместе со мною, возвратиться на Русь, и вот, в самый день отъезда, его поразила стрела врага… Но даже после этого я хотел остаться русским. Я с малолетства говорил и думал по-русски, я знал все, что делается на Руси, – до тринадцати годов сердцем и мыслями я был здесь, с вами. Но когда Аллах в третий раз указал мне свою волю, я понял, что ничтожный червь не может и не должен противиться своему Создателю…
– Каково же было это третье указание Божье?
– Бог призвал к себе человека, научившего меня любить Русь и воспитавшего меня русским. Человека, которого я чтил и любил как своего второго отца и который мог бы прожить еще сто лет, если бы я не шел против воли Аллаха.
– Да, Никита Толбугин был богатырь. Какою же смертию он умер?
– Бисмаллах! Ты и про него знаешь, аксакал? Воистину я был глупцом, когда не хотел верить многим из тех чудесных историй, которые рассказывают о тебе в Орде! Прости меня, святой старец! Теперь я знаю: все, что говорят о тебе, – это только ничтожная доля правды!
– Ежели бы так было, я бы не стал тебя спрашивать, как погиб тот, кого ты называешь своим вторым отцом. Вот видишь: не знаю же.
– Потому, что тебе нет надобности проникать в эту тайну чудесным путем: ты знаешь, что я тебе и так скажу. Но если бы я захотел это скрыть от тебя, то все равно не смог бы этого сделать!
– Ну, так как же было дело-то?
– Это было в тот год, когда ты исцелил в Золотой Орде хатунь Тайдулу, святой отец. Незадолго до того литовцы захватили землю моего отца – княжество Карачевское, и Никита поехал в Сарай-Берке, чтобы у русских и литовских купцов узнать все новости. Но назад он не вернулся: в это лето по низовьям Волги лютовала черная смерть, – на обратном пути Никита захворал и через два дня умер.
– Да упокоит Господь душу этого славного витязя в селениях праведных, – перекрестившись, сказал митрополит. – Ну и после того остался ты совсем один среди татар?
– Зачем один? Я остался с матерью, в Сыгнаке, у деда моего, великого хана Чимтая.
– Ив смерти Никиты узрел ты, стало быть, волю Господню к тому, чтобы стал ты татарином?
Конец ознакомительного фрагмента. Полная версия книги есть на сайте ЛитРес.