Шепот гремучей лощины

Думать и разбираться Григорий не стал, тихонько свистнул. Пацаны встали, как вкопанные, но оглянулся только Сева, завертел головой в поисках звука. Григорий вышел из-за дерева, махнул рукой.

– Это я, – сказал не громко и не тихо, а так, чтобы эти двое его услышали.

– Дядя Гриша?.. – Недоверие в голосе Севы сразу же сменилось радостью. – Дядя Гриша, вы? – Он толкнул в бок седоволосого, заорал: – Митяй, смотри, батя твой!

Значит, все-таки Митяй… Григорий перешел сначала на быстрый шаг, а потом на бег и уже через пару секунд был рядом с пацанами, ощупывал, тряс, заглядывал в глаза Митяю. Ох, лучше бы не заглядывал! За обрывками упыриного морока он увидел такое, что самому впору поседеть. Как увидел и почему, еще предстоит разобраться, а пока нужно разобраться с Митяем.

Григорий схватил сына за худые плечи, встряхнул, рявкнул в равнодушное лицо:

– Митяй, сынок, это я! Батя!

Не ответил, смотрел сквозь него, прислушивался. Морок, черт бы его побрал! Сначала захотелось Митяя ударить, не сильно, а так… чтобы привести в чувство. Но мысль эту Григорий отбросил с отвращением. Хватило с его сына боли и без того! Действовать решил мягко и ласково, как нашептывал ему внутренний голос. Человечий ли? Упыриный? Сейчас не до того!

Самым тяжелым было поймать взгляд Митяя. Взгляд все время ускользал, приходилось раскидывать сети и силки, чтобы его поймать. Но получилось! Несколько мучительных мгновений бездумья, а потом взгляд его сына сделался наконец осмысленным. Митяй моргнул, захлопал белесыми ресницами, как делал в детстве со сна, а потом сказал:

– Батя…

Сказал и теперь уже сам вцепился в Григория мертвой хваткой, теперь уже сам заглядывал ему в глаза.

– Батя, живой…

– Живой, сына! Живой… – Григорий говорил и гладил Митяя по седой голове. Говорил и придумывал, как станет убивать фон Клейста, когда найдет. А теперь он точно знал, что и искать станет, и убить попробует. Потому что нельзя простить то, что упырь сделал с его единственным сыном, во что его превратил. – Живой, Митяй! И я живой, и ты живой, слава богу!

– А мамка? – Митяй все цеплялся, все заглядывал ему в глаза, теперь уже с мольбой и надеждой.

Захотелось соврать. Ему ж не впервой! Но не смог. Нельзя врать родному ребенку. Да и не ребенок Митяй больше. Не осталось в нем ничего детского после пережитого.

– Нет больше нашей мамки… Прости, сынок… – Сказал и крепко зажмурился. Это он сейчас не Митяю признавался, что Зоси больше нет, это он себе признавался, убеждал себя окончательно и бесповоротно.

Митяй тоже зажмурился, губы его скривились, черты лица исказились, но не болью, а яростью. Нечеловеческой, только одному Григорию понятной яростью.

– Разберемся, сынок, – сказал он твердо. – Вот сейчас обсудим все и решим, как быть.

Не выпуская руку сына, он обернулся к Севе, велел:

– Ну, рассказывай, Всеволод!

А в глазах у Всеволода тоже клубился морок. Не черный упыриный, а с серебряной искрой. Словно бы тот, кто морок этот накидывал, изо всех сил старался не навредить, уберечь пацана. Тетя Оля? Нет, тетя Оля бы так не старалась, она решительная, резать может по живому. Могла резать… Значит, Танюшка морок накинула. Вот эту серебристую паутинку. А зачем? Чего добивалась?

– Ну-ка, ну-ка, пацан! – Григорий ухватил Севу за воротник, притянул к себе. Тот дернулся, но вырываться не стал. – Дай-ка я и на тебя погляжу.

С Танюшкиной паутинкой разобраться оказалось проще, чем с упыриной. Потянул за краешек, подцепил – и вспыхнула паутинка белым пламенем. Она вспыхнула, а Сева встрепенулся, точно так же, как до этого Митяй, захлопал длинными девчоночьими ресницами, спросил сиплым шепотом:

– Таня где?

Таня где? Хороший вопрос, правильный. Он и сам хотел у Севы спросить, где Таня. А теперь получается, нет смысла спрашивать. Но все же, но все же…

– Давай-ка, Всеволод, расскажи мне все по порядку, – сказал он, теперь одной рукой удерживая Митяя, а второй Севу, переводя требовательный взгляд с одного на другого.

Сева рассказал. Рассказчик из него получился хороший: коротко, без лишних нюней, все по делу. Только когда до Танюшки дело дошло, голос его дрогнул.

– Я хотел остаться, дядя Гриша! Хотел, чтобы они с Митяем вдвоем ушли…

– Я тоже! – Митяй оживал, на щеках его заиграл лихорадочный румянец, а Григорий с болью подумал, не преуспел ли фон Клейст в своих экспериментах. – Нормально все со мной, батя! – Сын поймал его тревожный взгляд, усмехнулся. – Я ж фартовый. Весь в тебя!

– Весь в меня. – Он потрепал сына по белой голове, а сам подумал, что с этой ночи не осталось у них с Митяем ничего общего, кроме фарта. Вот Митяй человеческую свою суть сохранил, несмотря ни на что. А у него не вышло. И плещется в его жилах теперь кровь упыриная пополам с кровью погибельной. А человеческой там, наверное, уже и не осталось.

– И Таня тоже хотела остаться, – продолжил Сева таким тоном, словно пересказывал сон. – Она за бабушку свою переживала, говорила, что без нее никуда не уйдет. А я сказал, что Ольгу Владимировну найду… и остальных тоже. А потом с ним, – он кивнул на Митяя, – с ним что-то стало твориться неладное.

– Не помню… – Митяй покачал головой. – Вот с того момента, как вы с Танькой ругались, ничего не помню. Провал.

– Она сказала, что это зов. Что упыри так подзывают тех, чью кровь сосут. Я вот ничего не слышал. Ровным счетом ничего. – Сева растерянно замолчал, а потом прошептал: – Она ведь согласилась…Мы договорились, что она Митяя уведет, а я останусь.

Договорились. Понятно, как она с ними договаривалась. У девки характер точно такой же, как и у ее бабки, царствие ей небесное. И способности, видать, аналогичные. Заморочила пацана, он и поверил, что делает все, как сам решил, а не по ее указке.

– Она меня поцеловала. – Сева растерянно улыбнулся, а потом смутился, сжал кулаки. – Это она специально, чтобы меня отвлечь, да?

Ох, дети несмышленые! Тут мир рушится, а они думают, настоящий то был поцелуй, или отвлекающий маневр.

– Это она, чтобы ты заткнулся, – буркнул Митяй. – Слишком много ты говорил, аж голова разболелась.

Григорий скосил взгляд на сына. Почудились ему эти язвительные нотки, или Митяй его начинает в себя приходить? Он и раньше-то был на язык несдержан. Сколько раз Зосю из-за него к директору вызывали. Да и сам Григорий имел из-за выходок сына разговоры с соседями. Это еще до того, как в тюрьму загремел.

– Чья бы корова мычала! – Сева нахмурился, и Григорий предусмотрительно встал между пацанами. – Если бы не ты, ничего бы этого не было!

– А я тебя звал?! Я просил тебя меня вытаскивать?!

– А я не ради тебя!

– Ясное дело, не ради меня! Ради Таньки хвост распустил!

Эти двое уже были готовы ринуться в бой, пришлось вмешаться.

– А ну, цыц! – Рявкнул Григорий. Получилось убедительно, даже Митяй глянул на него с изумлением. Дома Григорий никогда голоса не повышал. Ни на жену, ни на сына. Считал, что крики – это не мужское. – Слушайте меня оба! Никто тут не виноват. Ни вы, ни Танюшка. Каждый из вас думал, как будет лучше для остальных. Просто Танюшка оказалась… смекалистее. – Не скажешь же этим молодым и горячим, что их подружка ведьма! А кто, как не ведьма? Вон тетя Оля точно ведьмой была, а как известно, яблоко от яблоньки… – Обдурила она вас, вытурила из усадьбы. – Ага, чтобы под ногами не путались. Самоуверенная девочка. Вот за самоуверенность эту и поплатилась. Она поплатилась, а ему, Григорию, теперь расхлебывай.

– Где она? – спросил Сева. – Вы ее видели? Она в усадьбе?

– Нет. – Григорий помотал головой, расшифровывать свое «нет» пока не стал, мало времени. Вместо этого он тронул Митяя за плечо, спросил: – Ты помнишь, где охотничий домик деда? Найдешь?

Охотничий домик был в лесу, что вплотную подступал к лощине. По прикидкам Григория, добираться туда нужно часа два. А в нынешнем состоянии Митяя так и все три. Домиком эту вросшую в землю хибару можно было назвать весьма условно, но отсидеться там можно, переждать бурю, которая непременно начнется в ближайшие дни.