Ица

Ица

Анна Евдо

1. Пигалица

—…ица!!! — осколком долетело вслед рванувшей с крыльца худенькой девчушке.

Голые ноги сверкнули, когда силуэт-стебелёк взлетел по тяжёлой деревянной приставной лестнице на сенник. Там, в глубине, одна из досок стены давно раскачана, и она незаметно протискивалась в зазор, чтобы оказаться на крыше стайки, с неё на забор и крапивным проулком прочь от дома. Можно и в сене пересидеть. Мачеха побоится лезть на самую верхотуру. Но так не хотелось слушать её крики даже оттуда. «Пигалица», «нахлебница», разбавляемые «дрянью», «сучонкой». Пару раз прилетало «отродье», за что её неожиданно осадил отец. Нет, не в защиту дочери — бабий язык не мог посметь даже косвенно оскорбить его как мужика. Дочь могла быть не угодна ему самому, но его отродьем её назвать, значило схлопотать оплеуху в ту же секунду. И мачеха оттачивала свои ругательства, обходя стороной тяжёлое недовольство руки мужа.

В проходе между заборами, как всегда, ждал надёжный Васька. Он был её одноклассником и единственным, зато настоящим другом. С той самой встречи первого сентября в первом классе, со дня их знакомства, он восхищался её бесстрашием и небоязнью высоты. Она ценила его молчаливость и преданность и никогда не смеялась над ним. У каждого могут быть свои страхи. Он боялся подъёмов, прыгать в речку с мостков, смотреть вниз с обрыва. Куда бы ни было нужно залезть, забраться, перескочить — всегда отвечала она. Зато внизу её несомненно ждал Васька. Они сблизились за этот учебный год и встретили лето, предвкушая свободу, прогулки и занятия своими делами без уроков и назойливых старших, которые их не трогали, лишь бы дети не мешались под ногами.

Она босиком улепётывала от своей дурной мачехи, а он ждал её в проулке, в сорняках, с её сандалиями. За время своих вылазок они основательно примяли буйную траву, сгладили кочки и местами наложили гладких досочек, чтобы обеспечить проходимость всем своим путям отступления и возможность пронырнуть по узким ходам, которые были известны только им двоим, и не пораниться, не запнуться, не наступить на что-то неожиданно. На протяжении их походов всё было подмечено и изучено, та самая соломка из поговорки была подстелена. Они могли положиться друг на друга. В свои семь лет ребята точно знали, что такое положиться друг на друга, быть уверенным в другом. Даже несмотря на то, что некоторые взрослые показывали им совершенно иную сторону этого самого доверия.

— Сильно досталось? — услышала тихий шёпот товарища, когда спрыгнула вниз.

— Переживу, — отмахнулась, принимая от него свою изрядно поношенную обувь и натягивая её на босые ноги.

В пять лет она стала сиротой. При отце, которому не был обузой ребёнок, приученный убирать и следить за собой, за которого ему полагались пусть небольшие, но льготы. Он не лез к ней с расспросами и поучениями и не замечал противостояния между новой женой и дочерью, списывая их стычки на женские заморочки обеих.

Она помнила образ мамы, но совершенно не могла воспроизвести в памяти её лицо. Не представляла ни её руки, ни длину пальцев, ни особенности ногтей, зато ощущала их прикосновения и поглаживания по волосам. Тогда у неё были длинные волосы. После купания мама сначала сушила их полотенцем, затем разглаживала ладонями и только после бралась за расчёску. Больше некому помогать ей их прополаскивать, тем более заплетать. И она привыкла ходить с короткой стрижкой, часто даже не каре, а под мальчика.

Мама любила задевать её, проходя мимо, ставя перед ней тарелку с супом или укрывая одеялом. Наверное, она исчерпала отмеренное ей количество объятий и обниманий за те пять лет рядом с мамой. Больше никто её не обнимал, да она и не хотела, сторонясь любого физического контакта. Правда, могла положить голову на плечо Ваське, ожидая подрагивания поплавка на рыбалке, и принять его руку помощи, когда они перелазили через болотце в лесу.

Ещё одно яркое и очень чёткое воспоминание: мама шьёт, вокруг разложены ткани, коробочки с пуговицами, крючками, заклёпками, шкатулка с нитками и ленточками. Мама творила волшебство. Она не помнила маму внешне, но ощущение того волшебства жило в ней. Она научилась мастерить одежду кукле и вязаной собаке, набитой ватой, зашивала дырки на своих колготках и штанах Васьки. Когда она закончит школу, то поедет учиться на швею. Обязательно. Но об этом знает только она и Вася. Другим же знать совсем не нужно.

Сегодня утром её отхлестали сырым полотенцем и лишили завтрака. Она помешала продать швейную машинку мамы. Услышала накануне разговор Лидки с отцом и спрятала её в гараже. Из последних силёнок тащила ночью, стараясь не шуметь. Васька помог на улице. Сложили, завернув в какую-то дерюгу, в одну из коробок, которые десятками пылились у отца и в которые никогда не совала свой любопытный нос мачеха. Её лупили, но она молчала и даже ни разу не пикнула. Синяки заживут, на сеновале припрятаны сухари и пачка сока, которую она сберегла из школьной столовой. Отец ожидаемо махнул рукой на причитания мачехи. При этом, не попрекая дочь, но и не мешая Лидке воспитывать «упёртую козу». Она умела терпеть. Научилась и лишь изредка срывалась, как сегодня. Могла бы и дальше переждать, стиснув зубы, но, когда злющая гадина выплюнула, что её мама была глупой самоучкой, резко дёрнула за конец тряпки в руках мачехи и зашвырнула той за спину. Пока Лидка остолбенела от неожиданного отпора, она юркнула в сени и, не останавливаясь, помчалась дальше по проверенному пути.

Когда не стало мамы, её мир исчез. Он не рухнул, не изменился, его просто не стало. Пустота. Она стала невидимкой, которую пара сердобольных женщин погладили по головке на похоронах, в то время как остальные односельчане отводили глаза, избегая смотреть на маленькую и никому больше не нужную девочку. Она никогда не обременяла отца, который большую часть времени проводил либо на работе, либо в гараже, ел и уходил в свою комнату. Он не знал, что делать с девчонкой. Был бы пацан, сам бы прибился к нему. А дочь, он морщился, как от ноющей зубной боли, — будущая баба. Пусть дома сидит да к хозяйству привыкает. Но на людях он соблюдал принятые условности. Водил её в садик.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍ Воспитатель, одна из тех сочувствующих женщин, периодически напоминала ему, что девчушка выросла из куртки, сапожки стали малы, и забирала девочку к себе по вечерам, когда он задерживался на работе. Она любила такие вечера, потому что в доме Марь-Михалны кормили горячим ужином и поили сладким чаем. И всегда давали с собой на утро печенюшку. Она помогала кормить кур, составлять к тазу грязную посуду. Ей нравилось, как чисто было дома у воспитательницы, и она старалась протирать стол и подоконники дома, подметать пол и перестилать постели. Ей нравились цветы, и ей разрешали их поливать, обирать завядшие листочки, рыхлить землю. Однажды воспитательница подарила ей герань в маленьком стаканчике из-под сметаны. Позже она развела собственный цветник, мастеря цветочные горшки из ненужных пластиковых бутылок, обрезая их и ровно обматывая вкруговую веревкой. Все цветы, даже из малюсенькой семечки, приживались и бурно расцветали в её заботливых руках.

Прошлым летом в их доме появилась Лидка. Сначала вела себя тихо и делала вид, что интересуется девочкой. Однако, быстро смекнула, что отцу нет до неё дела, и прекратила фальшивые попытки наладить контакт. Грузила работой, оставляя на ребёнка накопленную за день грязную посуду, чтобы потом попрекать плохо отмытыми кружками и вилками, с насохшими остатками пищи на которых не справлялись детские ручки. Отправляла в магазин и придиралась к не верно принесённой сдаче. В ход шли подзатыльники, шлепки, толчки за любую реальную или выдуманную провинность. Пока девочка ходила в детский сад, мачеха вела себя осмотрительнее, стараясь не оставлять синяков и отметин на её теле. А как началась школа, освоила щипки. Ногтями с выкручиванием. Порой до царапин и постоянных кровоподтёков. Их она не показывала даже Ваське. Не жаловалась, скрывая отметины, потому что отчего-то было стыдно. Стыдно за отца, взрослую тётку и свою молчаливую ненужность.