Страница 82 из 119
Я так сильно был поглощен задачей добраться до заветной дверцы, что только подумал о том, что же будет дальше? После того, как я дерну за ручку? Может сосед снизу успел за прошедшие годы заварить дверцу со своей стороны? А может в квартире ниже нас ждет неприятный сюрприз в виде семейства обращенных тварей, которые за милую душу примут нас в гости и направят прямиком к себе в голодные пасти? Гадать можно было бесконечно долго. И по сути – бесполезно. Другого выхода у нас не было. И оставалось лишь надеяться, что выход окажется открыт, а квартира этажом ниже – безопасна.
Наконец, собравшись с духом, я рывком потянул ручку дверцы на себя. Она же в ответ легко и плавно поддалась, отворившись в сторону и обнажив моему взору темный сплошной квадрат. Я навел луч фонаря ближе, низко наклонив голову, но квадрат оставался по прежнему темным и сплошным, не обнажив, как я надеялся, силуэты находящейся внизу лоджии соседской жилой квартиры.
Мое сердце больно екнуло. И ноги едва не подкосились от накатившего горького разочарования.
– Ну конечно…, о чем я только думал… Не все же такие, как я…. Косорукие… – обречено сказал себе я под нос, думая о соседе с одиннадцатого этажа, которого я никогда не видел, но представлял себе эдаким рукастым мужичком средних лет с огромным чемоданом строительных инструментов, который предусмотрительно не тронул «заводскую» дверь пожарного выхода, но сумел мастерски заварить проход своим собственным изготовлением в виде толстого, вырезанного под размер прохода, листа прочного металла.
Совершенно не надеясь на положительный исход попытки, я опустил руку в проход и дотронулся до препятствия, ожидая ощутить холодное прикосновение намертво приваренного с противоположной стороны листа железа. Но мои пальцы неожиданно коснулись некого материала, который на удивление податливо прогнулся под тяжестью моей руки.
Я поднажал и опустил руку еще ниже. И преграда, выгнувшись сильнее, к моему великому удивлению треснула и с негромким сухим хлопком порвалась на две части.
В ответ на столь неожиданный подарок судьбы, нездоровый гомерический хохот смачным, жирным пузырем поднялся из недр моего живота и вырвался изо рта вулканическим гейзером.
– Ха‑ха‑ха‑ха! Ну надо же!!! Он прикрыл дырку куском обоев. Обоями, Карл!!! Вот лошара же а?!! – хрипел я, не справляясь со спазмами смеха и в ошметки раздербанивая остатки бумажной перегородки в виде кусков запыленных темно‑бежевых обоев с пошловатым цветочным орнаментом, – а я думал…!!!…. что я один такой!!! Криворукий!!! Нет же!!! Есть еще на свете гении!!! Он прикрыл дыру обоями!!! Ха‑ха‑ха!!!
И тут откуда‑то сверху до меня донесся резкий, громкий и сухой хлопок, который враз срезал мой нездоровый смех, заставив опасливо прижаться на корточках к полу. Повернув голову к потолку, я увидел как длинный белый пенопластовый плинтус, обрамляющий щель между стеной и бетонным перекрытием лоджии, отскочил от своего места и торчал теперь из стены выгнутой оборванной струной. И через обнаженную щель в помещение заструились новые тугие потоки сизого дыма. А еще я заметил, что крашеный в белую эмульсию потолок лоджии принялся стремительно желтеть, трескаться и пузыриться от жара огня, который подбирался к нам со стороны крыши все ближе. И я понял, что времени до того, как наша квартира превратиться в пылающую жаром духовку остается еще меньше, чем я думал ранее…
Я распластался голым потным животом по полу и решительно опустил голову в темную дыру, больше не защищенную преградой в виде кое‑как приклеенного куска бумажных обоев. И всмотрелся в неизведанную черноту соседской лоджии, которая нехотя, скудными кусками, выхватываемыми светлым кругом моего налобного фонарика, обнажала для меня свои недра…
Набат
От пожарной дверцы вниз спускалась лестница с редкими, выполненными из необработанных кусков арматуры, ступенями. На прутьях арматур я заметил нечто серое, с первого взгляда похожее на свисающих морских медуз или слизней. Но присмотревшись, я понял, что это были половые тряпки, старательно развешанные сушиться некой незнакомой аккуратной хозяйкой.
Впритык к лестнице был приставлен большой квадратный предмет, в котором я угадал бытовой холодильник. А поверх него в свете фонаря проблеснула батарея выставленных в ряд стеклянных банок. Еще один безмолвный признак, что в квартире когда‑то правила хозяйственная женская рука.
Повернув голову влево, я выхватил из темени детский трехколесный велосипед и розовый самокат, лежащие на боку посреди лоджии, почти такие же, какие были и у наших девочек. Они лежали небрежно, будто кинутые в спешке, выбиваясь из общей картины аккуратности всего помещения. А в крайнем левом углу виднелся раскрытый «журавль» стойки для сушки одежды, завешенный гирляндами белья.
Обычная картина обычного балкона обычной городской квартиры.
Я еще раз оглядел все эти тряпки, холодильник, банки, детские принадлежности и развешанное сушиться белье. И снова ощутил острый укол ностальгии об утраченном мире. Мире, в котором домохозяйки все еще по‑провинциальному консервировали соленья на зиму, развешивали белье и сушили на балконах влажные половые тряпки. Когда мужья ходили на работу, пили пиво и смотрели футбол. А дети гоняли по двору на велосипедах и самокатах, заставляя матерей ворчать за грязь, налипшую на колесах. Нет теперь этих матерей. И отцов. И детей… И только эти глупые вещи, оставшиеся от их прежней жизни, застыли на своих местах безмолвным напоминанием об ушедшей эпохе, призраками умершей цивилизации, окаменелыми останками канувших в историю судеб.
Тут я неожиданно вспомнил, как однажды, когда был студентом, случайно обнаружил в дальнем углу платяного шкафа у матери в комнате пластиковый пакет. Старый и выцветший. Но все же достаточно прочный и непроницаемый, чтобы надежно скрывать содержимое. Своим видом пакет отличался от всех остальных хранящихся в шкафу вещей, словно альбинос в племени чернокожих. И я почувствовал, что он хранил в себе нечто необычное. Нечто, что мать, вероятно, хотела скрыть от посторонних глаз. И, в том числе, от меня.
Обуреваемый любопытством, я открыл пакет и вытащил наружу содержимое, которым оказался сверток плотной ткани в крупную коричневую клетку. Я развернул сверток и обнаружил, что это был мужской пиджак. Большого размера. Пижонского фасона, некогда бывшего на пике моды. Но теперь выглядящий старомодно. На удивление идеально сохранившийся. Лишь слегка лежалый, пахнущий затхлостью и нафталином долго хранимой в темноте и тесноте шкафа вещи.
Я тут же догадался чей это был пиджак. Я узнал его по старой черно‑белой фотографии, хранящейся в семейном альбоме. Где неизвестный фотограф запечатлел моего много лет назад ушедшего отца. Тогда, как и я в то время, студента начальных курсов университета. На выцветшей фотографии отец сидел в развалочку, нога на ноге, на парковой скамейке в обнимку с молоденькой девушкой (наверное по этой причине мать хранила фотографию не приклеенной к странице альбома, а в подкладке задней обложки). Отец широко и самодовольно улыбался. Юный. Счастливый. Красивый. Обаятельный. С легкостью парящий на крыльях беспечной молодости. С наивной уверенностью смотрящий в будущее, которое казалось ему тогда светлым и многообещающим. Может быть за секунды до щелчка фотоаппарата, мой отец выдал остроумную шутку и всех рассмешил. Девушка же едва смогла успокоиться от смеха, чтобы выглядеть на снимке более или менее прилично. И сидела в кадре также широко улыбаясь, прижимаясь к отцу, польщенная вниманием и очарованная обаянием моего отца.
Именно этот пиджак был на нем в тот ушедший в историю солнечный день.
Я смотрел на прекрасно сохранившийся пиджак из пакета в недоумении. Ощущая острый приступ жалости и ностальгии, вперемешку с отвращением. Как может так быть, думал я, что этот идиотский пиджак, по сути – глупый кусок ткани, пережил тридцать с лишним лет и ни на грамм не потерял своего «товарного» вида. Как будто с того запечатленного на снимке момента, когда мой отец легко и эффектно носил его на своих широких плечах, прошел лишь день, а не тридцать с лишним лет. А теперь и солнечный день тот давно сгинул в зыбучих песках прошлого. И даже воспоминания о том дне угасли. И лавочки той наверное уже нет. И девчонка, вероятно, превратилась к тому времени во взрослую тетю с выводком детей, и может даже внуков, если оставалась жива.