Благословение пана

Эдвард Дансейни

Благословение Пана

Посвящается С. Г. Сайму

Глава первая

ВОЛДИНГСКИЙ ВИКАРИЙ

В летнем воздухе, в котором огнем горел боярышник, но почти не раскрывалась роза, висела мясная муха, и казалась она совершенно неподвижной, так как до того быстро била крылышками, что ее движений нельзя было ни сосчитать, ни даже различить взглядом: крошечное, резко очерченное тельце висело в мареве, взбитом ею самой, над лужайкой между буковыми деревьями, и викарий, полный, с тронутыми сединой волосами, именно такой, каким должен быть человек, вошедший в мирный период жизни и оставивший позади более важные заботы, наблюдал за мухой, полулежа в плетеном кресле. Откинувшись на высокую спинку, черная фигура пребывала в такой же неподвижности, какой достигла, беспрерывно работая крыльями, муха, однако спокойное выражение лица священника не соответствовало мучившим его неприятным мыслям. Неожиданно муха метнулась в сторону, чтобы неподвижно повиснуть в другом месте, оставив человека в кресле предаваться невеселым раздумьям.

Уже несколько дней, как викария лишили покоя сомнения, внушившие ему едва ли не страх, потом, когда сомнения подтвердились, он стал думать, что делать, а когда понял, что надо делать, у него появилось желание увильнуть от каких-либо действий или отложить их на потом; одна мысль, раз за разом прокручиваясь у викария в голове, досаждала ему неизменным выводом: надо написать епископу. Осознав это, викарий задумался о другом: “Как отнесется к этому епископ? Будет ли он во вторник во дворце? Получит ли он письмо быстрее, если я напишу его сегодня и оно уйдет с воскресной почтой?” В неподвижном мерцающем свете стали появляться новые насекомые, которым, постепенно исчезая, уступали место дневные насекомые; уже темнело под буками и близилось время звучащей с холма странной мелодии, когда она, пронзая, подобно лунному лучу, воздух, придает сумеркам нечто неуловимо колдовское, чего, как стало ясно викарию, как раз и нужно бояться.

В тот день он не стал больше терять время, поднялся с кресла и зашагал в дом, в маленькую комнатку, которая называлась кабинетом, чтобы тотчас взяться за ручку и бумагу. Увидев входящего мужа, жена викария что-то сказала ему, но не стала задерживать, поняв по выражению его лица, что тревоги последних нескольких дней, о которых он не обмолвился с ней ни словом, достигли предела. Писал викарий торопливо: трудно было взяться за письмо, а уж в словах он недостатка не испытывал – не сомневаясь в приводимых им фактах, насколько он сам мог осмыслить их, викарий уже неделю так и сяк прокручивал в голове фразы, которые теперь выплескивал на бумагу. По привычному хлопанью дверей и звяканью посуды викарий понял, что накрывают стол к чаю, однако жена не стала беспокоить его, пока он не закончил письмо. Вот что он написал епископу:

Волдинг, Селдхэм,

Вилдборо,

10 июня

МИЛОРД,

Находясь в весьма затруднительном положении, я вынужден отнять у Вашей светлости время, дабы испросить совета и указания. Однако прежде чем изложить факты в том виде, в каком они стали известны мне, я прошу Вашу светлость вспомнить, что Волдинг последние шестнадцать или семнадцать лет не был обычным приходом и что, несмотря на все мои усилия, я не сумел положить конец распространению сомнительных мыслей и сомнительных историй, кои, будь они сочинены в давние времена, могли бы считаться народными сказками, но даже если сумел, то лишь частично, да и то относительно якобы воспоминаний стариков. Если быть точным, то непоправимый вред Воддингу, хотя я не могу назвать ничего определенного, нанес во время своего краткого пребывания человек, который называет себя преподобным Артуром Дэвидсоном. Мне известно, что он был назначен сюда еще во времена предшественника Вашей светлости, и не мне судить тех, кто прислал его сюда. Я лишь констатирую тот факт, что после его исчезновения работа викария в Волдинге сопряжена с великими трудностями, и эти трудности, какими бы неуловимыми они ни были для чужого взгляда, не исчезли со временем, отчего я спрашиваю себя, не рождены ли они в моем воображении.

Милорд, факты таковы. Как только садится солнце, или чуть раньше, когда солнце скрывается за горой Волд, на этой горе, с левой стороны (в это время года), начинает звучать музыка. Похоже, играют на свирели, и одну и ту же мелодию, однако она неизвестна местным жителям, во всяком случае, насколько мне удалось установить. Я слышал ее чуть ли не каждый вечер весной и подряд все десять вечеров в июне. Впервые, как мне показалось, что-то похожее я услышал зимой, поздно ночью, однако теперь у меня нет никаких сомнений насчет нее. Иногда она звучит, когда светит луна. У меня такое ощущение, будто играют на нашей стороне леса, на вершине горы, но, возможно, и ниже, на склоне, в лесной тени или в зарослях собачьего шиповника. Потом мелодия как будто начинает звучать с другой стороны, постепенно удаляясь. Поначалу я решил, что юноша при помощи необычной песни зовет к себе девушку. Ничего подобного, и я сам убедился в этом. Дело не в парочке, ищущей приют в лесу. Один раз, вечером, я отправился на гору. До меня пронзительно-ясно доносились звуки свирели, но музыканта нигде не было видно. Потом я обратил внимание на двух или трех девушек, шагавших по узкой тропинке, что ведет от деревни на вершину Волда и дальше на другую сторону. Пока я стоял там, мелодия послышалась вновь. Потом я увидел еще девушек. Одни шли по тропинке, другие – не разбирая дороги. И все направлялись туда, откуда доносилась мелодия. В какой-то момент три или четыре девушки, свернувшие с тропинки и пробиравшиеся сквозь вересковые заросли, приблизились ко мне настолько, что я узнал их. Однако, стоило им заметить меня, как они немедленно вернулись назад на тропинку и по ней стали подниматься вверх по направлению к лесу. Не знаю, как правильно сказать, но когда они увидели меня, то как будто по-звериному отпрянули и еще быстрее устремились к лесу. Я постарался как можно подробнее изложить известные мне факты, хотя и опасаюсь отнять у Вашей светлости слишком много времени; а теперь, когда все сказано, мне кажется, что я порю горячку на пустом месте. Могу лишь добавить, что такое происходит постоянно. Поверьте, Ваша светлость, я знаю, это необычная мелодия, мне даже в голову никогда не приходило, что музыка может быть такой и что она может иметь власть, о какой я и не подозревал, поэтому, Ваша светлость, мне нужна Ваша помощь, как еще никогда не была нужна.

Покорный слуга Вашей светлости

Элдерик Анрелл

Потом викарий вышел в соседнюю комнату, где его ждала жена. Чай был еще на столе, вот только остыли намазанные маслом булочки.

– Чай, верно, слишком настоялся, милый, – сказала жена. – К тому же, все холодное. Я позову Марион.

– Нет, нет, – отозвался викарий, которому было не до чая. – У меня совсем ум за разум зашел. Всё из-за мелодии, которую не хочешь, а услышишь вечером. Не могу выкинуть ее из головы. Никак не могу. Вот, написал епископу.

Жена задумчиво взяла письмо в руки и заглянула в него. Так и есть, письмо адресовано епископу.

– Это юный Томми Даффин, – сказала она. – И свою свирель он сам вырезал то ли из камыша, то ли из тростника.

– Томми Даффин, – повторил викарий. – И в деревне так говорят. Но не мог же Томми Даффин сам придумать эту мелодию!

Однако жена не отозвалась, занятая чтением письма. Еще несколько минут прошли в полной тишине.

Потом она сказала:

– Тут в самом начале, дорогой, не очень хорошо: сумел – не сумел.

– Это важно?

– Да нет. Наверно, нет. Однако епископу может не понравиться.

Викарий вернулся в кабинет, со всей возможной аккуратностью внес в письмо изменения, а потом долго сидел, размышляя, и чем дольше он размышлял, тем яснее осознавал, что ни к чему беспокоить епископа. Если речь идет о семнадцатилетнем юнце Томми Даффине, которого он сам крестил, едва принял приход, или о каком-нибудь другом парне, привлекающем внимание глупеньких девиц, то проблемы, о которых викарий хотел сообщить епископу, не стоят выеденного яйца, тем более не имеет смысла привлекать к ним внимание епископа. Нет, письмо епископу – не самый разумный способ вернуть покой своим мыслям. Вот и жена так думает. Она почти ничего не сказала, однако, пока не будет полностью согласна с ним, ни за что не позволит послать письмо. Все же, кто бы ни играл на свирели, мелодия была необычной. Глядя на исписанный листок бумаги, викарий находил все более непростительным тревожить епископа; и им вновь завладела прежняя растерянность. Вошла Марион в нарядном белом фартучке и привлекла его внимание к домашним делам.