Без очереди в рай

– Это не бизнес, а чистое кино: убить по-русски, любить по-американски. Я к тому, что чертовски прагматичная особа эта Сонечка, – отозвалась Яна. – А вообще-то Сонечка права – чересчур накладно… Так чего ты одного не понимаешь? – напомнила она.

– Уже забыл, – хохотнул Забелин, – совсем счастливым стал: одного не понимал – и того не помню… Зато я теперь другого не пойму: если наши пенсионеры поголовно все такие нищие, то с каких же барышей они деликатесы сумками из магазинов прут и через одного за металлические двери прячутся? Вот у тебя, Марк Наумыч, дома дверь какая? Зуб даю – бронированная!

– Послушайте, зачем вам моя дверь? Имейте совесть, Гоша! Я не воровал, я копил, я всю жизнь работал. Я честный человек; есть большая разница! В конце концов, я имею право…

– Тварь ли я дрожащая, – подхватил Забелин, – и две большие разницы: Марк Наумович всю жизнь деньги зарабатывал, а остальные прогуляться вышли. Избранный ты наш! Да таких избранных у нас с полрайона будет. А в твою ветхозаветную головушку не приходило, часом, что не ты один всю жизнь вкалывать изволил? Не забыл, что тунеядство не так давно даже уголовным кодексом преследовалось? Или твоему еврейству невдомек, что и русские не только пить умеют? Да если покопаться, кое у кого из посконного-то нашего прижимистого старичья на одни лишь похороны столько сэкономлено, что всех присутствующих можно закопать и еще на выпивку останется!

– Так, может, наш маньяк – вовсе не маньяк, а сапиенс разумный? – ехидно вставил Эдичка. – Кстати, Гоша, что-то у тебя двусмысленно звучит – если покопаться. Ты сам-то не копался? – кривовато ухмыльнулся он.

– Катись ты… Придурок он, к врачу ходить не надо, – махнул рукой Забелин. – Копался не копался – я же не о том… – Гоша снова прицепился к Лившицу: – Видишь ли, дражайший Марк Наумыч, на Руси, ты даже не поверишь, труд без всяких уголовных кодексов в большом почете был, покуда ваши бланки с троцкими в семнадцатом году обрезание стране не учинили. Да и с той поры не всё и не у всех господа большевики отгегемонили. Или правильней сказать – большевикевичи?

– Гоша, вы антисемит, вам должно быть стыдно! – скорбно поджал губы Марк Наумович Лившиц.

– Чего стыдиться? Того, что я русак? Не дождетесь! – Забелин развлекался. – Православные, ау!.. И потом, стыдно должно быть не мне, а товарищу Гайтенке, это он у нас в национальных патриотах числится. Или в коммунистах? Впрочем, всё равно; где хохол пройдет, там двум евреям делать нечего…

– А вот этого не надо! Не зарывайся, Георгий Валентинович, – осадил его Гайтенко. – При коммунистах за такие речи тебя бы быстро в чувство привели. Когда-то дисциплину уважали. Молод ты еще, не понимаешь, что в стране порядок должен быть. Распустили вас, говорунов, вот теперь маньяки и орудуют!

– Семен Семенович!.. – с киношной укоризной протянул Забелин, и даже не просто протянул, а почти проблеял: – Се-е-емен Се-е-еменович! – развел руками он.

– Именно, Георгий Валентинович! – отрубил Гайтенко. – Раньше о таких уродствах слыхом не слыхали. А окороти вовремя подобных трепачей – до сих пор держава бы стояла. Великая была страна! Коммунисты не «отгегемонили», как ты говоришь, они это государство создали. Патриоты, а не демократы, которые всё под откос пустили. Как же, осчастливили тебя прихватизаторы! Вор на воре сидит и вором погоняет… Чему ты лыбишься? Думать надо, историю учить, прежде чем правильные убеждения с кондачка охаивать! Краснобай и баламут…

Назревала склока.

– От Дуремара слышу! – немедленно взбрыкнул краснобай и баламут Забелин. – Да сдались мне эти убеждения! Я, знаешь ли, брезглив, чтобы их касаться – их как тронешь, сразу вонь пойдет. Ты, Семен Семенович, как хочешь, но по мне коммунистами либо от природной дурости становятся, либо по корысти, чтобы с этой дурости дивиденды стричь. Будто непонятно, что в конечном счете дело всё в деньгах, а не в убеждениях! Нынче ты на реформаторов оклычился, а обломись тебе – сам бы первый в прихватизаторы попер. И прочие не хуже, раз лучше быть невыгодно. Поэтому-то и припахивает говнецом наша дерьмократия, потому что те же извращенцы, которые раньше в партноменклатуру шли, сегодня демократами работают. Вот бы с кем тебе «правильные убеждения» обсасывать, а мне… а мне – около птицы!

– А это то есть как?!

– А это по-английски, – объяснил Забелин, – а по-английски это – нээ бёд. – И шуганул по-русски: – По хер мне, по барабану, не ебет меня эта тряхомудия, – перевел он специально для Гайтенки. – Янчик, извини…

– Да мне-то что, коль скоро по-английски. – Яна со вкусом потянулась. – Шел бы ты в парламент, Буратино! – смачно добавила она. – Меня лично больше беспокоит, с чего бы это хроники затихли: не к добру, не устроили бы нам ночью раскардаш господа болящие, – сменила она тему, поскольку перспектива оказаться втянутой во вздорную разборку Яну не прельщала.

Забелин оценил.

– Вот где прагматизм – уж куда там пресловутой Сонечке! – от души расхохотался Гоша. – Вообще-то ты права, народ безмолвствует, три часа как минимум никто не вызывал… Маньяк, поди, свирепствует, – скорчил рожу он, – местность зачищает. Признаться, я как бы не в претензии – нехай потрудится, всё работы меньше, – обычным своим ерническим тоном заключил Забелин. – Нет, ну с чего же я в тебя такой влюбленный!..

Последнее относилось к Яне и было ей определенно near bird; и на этом тему можно было бы считать исчерпанной, а инцидент – исперченным, если б не Алиса. Средних лет, внешне ничем не примечательная, кроме нездоровой худобы и крашеных ядовитой хной завитыми волосами, обрамлявшими лисье личико с постоянно косящими мимо собеседника глазами, обычно старшая сестра держалась тихо, но всегда всё видела и слышала и никогда ничего не забывала. Обладая характером вкрадчивым и склочным, Алиса Борисовна слыла кем-то вроде местной интригантки – причем не из корысти или по злобе, а просто по натуре, очень может быть – из любви к искусству, как с долей снисходительности полагала Яна. Так или иначе, во всех ситуациях, спорах и разборках, даже тех, которые ее нимало не касались, Цуцко стремилась оставить последнее слово за собой и только в крайнем случае – за большим начальством. Также и теперь – в продолжение всего обмена мнениями просидев безмолвно у двери (у двери – чтобы слышать телефон в диспетчерской), под занавес она решила выступить.

Жертвой Алиса выбрала Забелина.

– А если это врач? – начала она негромко, но до того напористо, что сразу все притихли. – Почему вы думаете, что маньяк – не врач? Врач им быть не может? А почему же, собственно, не может? Если, например, доктора Забелина послушать, то с такими взглядами всё очень может быть. – И без тени юмора продолжила: – Может быть, никакого постороннего маньяка у нас в районе нет, просто кто-то из своих орудует? Не вы ли это, Георгий Валентинович? – серьезно заметила она.

Забелин поперхнулся.

– А чего вы морщитесь? Всё как раз по-вашему выходит, сами объявили… Может, вы не просто так, а по убеждению каждый месяц кого-нибудь из больных хороните? Тут еще разобраться надо, – процедила она тихо, но явно неприязненно.

– Ага, мало мне на службе трупов, хобби у меня такое – в свободное от врачевания время пациентов обухом глушить, – осклабился Забелин.

– Удавкой ты не пробовал? Говорят, сподручнее, – между прочим подсказала Яна.

Алиса встрепенулась.

– Так-так-так… А вы бы лучше помолчали, Яна, у вас самой не так давно за одно дежурство сразу две пациентки умерли. С вами тоже разбираться надо… Кстати, через пару дней, в пятницу, у нас общее собрание, – многозначительно произнесла она.

– Ты когда в последний раз больного видела? – внезапно спросил ее Забелин.

– Это не моя работа, я администратор, – отрезала старшая сестра.

– Склочница ты, а не администратор. Твоя работа – вовремя аптеку пополнять. Если бы ты со своими обязанностями грамотно справлялась, глядишь – и «чехлов» у нас бы поубавилось. Лечим черт-те чем…

– А за «склочницу» вам отвечать придется, Георгий Валентинович, я на вас рапорт напишу. Вот в пятницу-то мы и разъясним, кто из нас с работой не справляется. – И она мстительно добавила: – Лично я трупами статистику не порчу!