Сады Виверны

– Путь наш был нелегким, – добавил я, – может, моему усталому уму это пригрезилось…

– А может, и нет, – откликнулся брат Басту, доставая из бочонка, заваленного пустыми мешками, тяжелый кувшин и разливая вино по высоким кружкам. – Как появился у нас этот горбун, так все тут и стало меняться…

Сам он горбуна не видел – слышал о нем от брата Нанни, которому отец приор приказал врачевать пришельца: горбун потерял много крови, получив глубокое ножевое ранение. Поместили его не в госпитале – в келье, освободившейся после кончины брата Эмилио, давно страдавшего ветхостью. Вскоре горбун пошел на поправку, однако до сих пор он не появляется на людях.

– Может, он тут и ни при чем, – продолжал брат Басту, подливая в кружки вина, – но именно в тот день сперва я, а потом и брат Эннио увидели дракона, который пролетел над обителью так низко, что можно было сосчитать чешуйки на его брюхе. Мы, конечно, рассказали об этом отцу приору, но он сказал, что это был не дракон, а виверна, и велел нам помалкивать, чтобы не смущать братию и наших aegros[39]. А следующей ночью мне явилась женщина… – Басту помолчал. – Над бергамцами, конечно, принято подшучивать – нас считают вралями, недотепами и недоумками, – но дай слово, брат Мазо, и поклянись этим вином дружбы, что не станешь смеяться над моей историей…

Конечно же, я дал слово и поклялся, после чего мы снова выпили вина дружбы, и Басту, глядя мне в глаза и твердой рукой сотворив крестное знамение в знак того, что с этой минуты не скажет ничего, кроме правды, продолжал свой рассказ:

– Тутошняя жизнь, брат Мазо, исполнена соблазнительной двусмысленности. С одной стороны, мы живем в мужском монастыре, а с другой – ухаживаем за женщинами. И многим из нас приходится каждый день видеть женскую наготу, хотя чаще всего это ужасная, уродливая нагота, вызывающая отвращение, а не желание. Завтра после ранней заутрени ты и сам сможешь взглянуть на этих женщин – их привезут в обитель, чтобы вверить попечению братии. Не всех мы можем принять, ведь среди них немало и тех, кто нуждается только во внимании и терпении, и таких брат Уго – ему поручено заниматься отбором – либо отправляет восвояси, либо во чрево amor machina. Ее ты, может быть, увидишь в деле, но сейчас я не об этом. Иногда люди не хотят увозить отсюда отвергнутых нами женщин и бросают их неподалеку, в лесу, на съедение диким зверям, и это создает немалые трудности… Впрочем, об этом позже… – Брат Басту тяжело вздохнул. – Запомни, брат Мазо, о том, что произошло со мной, я никому не рассказывал. Никому.

На всякий случай я перекрестился.

– Тем вечером, когда это случилось, я готовился ко сну. Не выпил ни капли вина – не умею веселиться в одиночку. Помолился, разделся и уже собрался было задуть свечу, как вдруг нечто помешало мне. Свеча, как видишь, стоит в плошке у изголовья моего ложа. До нее – два шага. Я шагнул и уперся во что-то твердое, но мягкое… Провел рукой сверху вниз и остановился… Никого и ничего перед собой я не видел, но ладонь моя, брат Мазо, легла на голые ягодицы, в этом не было ни самомалейшего сомнения… Я отдернул руку, перевел дыхание, а потом, перекрестясь, снова коснулся незримой преграды – на этот раз выше… Пальцы мои почувствовали тепло, нежность и упругость женской груди… – Басту помолчал, пытаясь справиться с волнением. – И вдруг тот, кто стоял передо мной и кого я не видел, несильно толкнул меня, как человек, наклонившийся к свече, чтобы задуть огонек, а когда свеча погасла, обнял за шею… – Монах с силой провел ладонями по лицу, словно стирая с него что-то. – Я молился вслух, осеняя пустоту святым крестом, но ничего не помогало. Мы сочетались как мужчина и женщина, и это был не coitus[40], брат, а восхитительное confluens[41], уж поверь… – Он вдруг вскинул голову и посмотрел на меня расширенными глазами. – Кто это был? Кто, Мазо? Суккуб? Дьявол в женском обличии?

– Если верить ученым книгам, – заговорил я, тщательно подбирая слова, – дьявол в образе суккуба прельщает мужчину видимым образом, при этом суккуб, как правило, обладает когтистыми ступнями, а иногда и крыльями…

– Нет! – вскричал Басту. – Ни когтей, ни крыльев, поверь, друг Мазо, ни чешуи, ни шерсти! Я не видел ее, но сжимал в объятиях и готов даже на Страшном суде утверждать, что она – само совершенство, она безупречна, она… – Он вдруг поник.

– Брат, – сказал я как можно мягче, – если рассуждать здраво, твой грех не так и велик. Это не raptus, не stuprum, не incestus и не adulterium, а всего-навсего formicario[42], наименьший из грехов похоти. Аристотель относит такой грех к первому разряду, считая его результатом невоздержанности, а Данте…

– Я боюсь ада, – перебил меня Басту, внезапно побледнев, – боюсь до икоты, Мазо, до сердечной боли, до рвоты и поноса. Меня преследует видение обнаженной сисястой и жопастой Luxuria[43] с роскошными волосами, она сидит верхом на свинье, ее tits и cu