Страница 9 из 21
Тонкий истошный крик атамана сорвался из глотки, метнулся по степи и захлебнулся на выдохе.
Веревка, привязанная за луку верхнего седла, натянулась и седло неуклюже отскочило в сторону. Ветка шелковицы вздрогнула и прогнулась под весом тела. Романцов мешковато повис, беспомощно суча босыми ногами.
Послеполуденное декабрьское солнце, чуть растопив снег на буграх, очернив старые сурчиные норы, медленно катилось по серому сумрачному небу. Высоко кружили мелкие степные стервятники.
-На! – равнодушно сказал Григорий и протянул револьвер Распекаеву, -дальше… я сам.
Тот взял оружие, задумчиво повертел в руке:
-А… барабан зачем набитый? Я один просил?
-Через буруны уходи на Каспий… А там и Персия не за горами. Ваши туда валят толпами. Тут ты уже не приживешься. Иди!
И, обернувшись, крикнул вдогонку быстро удаляющемуся штабс-капитану:
– За помощь – спасибо, Распекаев!!
Тот, не оборачиваясь, только поднял руку и, пригнувшись к гриве, пришпорил коня.
Григорий быстро поднялся на бугор, вскинул бинокль. Передовые всадники банды Романцова уже окружили могучую шелковицу, на которой беспомощно висел их атаман. Часть из них рассыпалась по брошенному кочевью Басана, видимо, разыскивая людей. Григорий любовно оглядел кобылу, привязанную за луку седла «эх, хороша, чертовка!» и поднял карабин. Выстрел гулко ушел в долину. Он медленно помахал рукой с высоко поднятым оружием, словно дразня банду. Григорий видел, как всполохнулись бандиты, как быстро собрались и, рассыпавшись в лаву, стали охватывать бугор с двух сторон.
Он неспешно тронул жеребца. Теперь главное, чтобы они не потеряли его след.
Солнце быстро клонилось к закату. В воздухе стало подмораживать, кони уже выбивались из сил. Когда Григорий поднимался на бугор, банда, едва его завидев, открывала огонь из винтовок. Но ближе, чем на версту он ее не подпускал и только редкие пули на излете сочно плюхались в снег под копыта его лошадей.
Вот и балка Грыцыкова. Она через три-четыре версты войдет в реку Средний Егорлык. А там и… Шинкаренко с засадой. Впереди река с еще тонким льдом, сверху с двух сторон пулеметы.
Когда он повернул вдоль берега, бандиты перехитрили его. Они поняли, что он идет домой, на слободку Воронцовскую. И деваться ему тут некуда: лед еще не окреп, через реку он не пойдет. Десяток конных срезал через выгон напрямик. Там снега почти не было, а по-над берегом засыпано почти по колено коню. Атаманская кобыла вдруг встала и повалилась набок, хрипя и мелко дрожа под седлом. Григорий едва успел отскочить, перехватил ножом повод жеребчика, вскочил в седло с земли, как когда-то научился у Мокеича.
Отдохнувший жеребчик, почувствовав седока, живо понесся по тропке вдоль прибрежных камышовых зарослей. Ему снова удалось оторваться на полверсты.
«-Ну, а как повернут обратно?»
Выскочил наверх, встал, осмотрелся. Вскинул револьвер, выстрелил в сереющее небо.
Пригнувшись, пустил коня наметом вниз. Мокрая его грива хлестко била по лицу. Пули ласково свистнули над головой.
И когда они, с гиком и проклятиями уже обходили его поверху, стремясь наглухо прижать к реке, вдруг затарахтели вокруг пулеметные очереди, веером засвистели пули, выбивая снежные метлюшки, и услыхал он сверху истошный крик Терещенка:
-Гри-и-и-ш-ша!!! Гриш-ш-ша-а-а!!! Дава-а-ай на-ве-е-ерх!.. Гри-и-и-ша-а-а!!.
Пуля сухо рванула щеку и он в горячке не почувствовал боли. Он свалился из седла прямо в свежий окоп, едва успевши передать повод кому-то из расчета. Перед тем, как провалиться в черное бессознание, прошептал хрипло:
-Кобылка, вороная, версты три по берегу… В камышах… С копыт… Заберите… Хорошая кобылка…
Банда, отсекаемая мощным фланговым огнем пулеметов к реке, столпилась на заснеженном берегу, там, где в реку входил широкий степной овраг, извергая проклятия, быстро теряя бойцов и щедро окропляя снег кровью. Лошади проваливались, всадники, продолжая отстреливаться, бежали по льду и проваливались там, где декабрьский лед над речным течением был еще очень тонок… Пулеметы били, не смолкая. Некоторые бандиты залегли за трупы лошадей и отстреливались из винтовок, некоторые в ужасе подымали руки, но тут же падали, сраженные пулей, и в суматохе боя никто уже не мог бы остановить бойню.
Морозные сумерки спускались над степью. Вдруг все стихло. Чья-то обезумевшая кобыла, чудом вырвавшись из западни, с распоротым казачьим седлом, свалившимся под брюхо, с диким ржанием носилась по берегу… Ее безумный хохот далеко разносило эхо по притихшей речной долине.
Стрелки окружного отдела ГПУ, примкнув по команде штыки, медленно спускались к реке, уже почти невидимой в вечернем сумраке. Оттуда еще доносились глухие тяжкие стоны раненых и людей и лошадей…
-Стешенко! – спокойно крикнул кто-то сверху, -ты тово… всех не коли… Какие на ногах… Одново-двух в отдел привести! На дознание.
С темного неба вдруг посыпался большими мохнатыми хлопьями снег и вскоре тихая зимняя ночь скрыла под безмолвным белым саваном лежащие вперемежку трупы так безумно гнавшихся за своей смертью из вольной калмыцкой степи, так и не нашедших себя в новой России, безвозвратно потерявшихся во времени двух сотен русских людей.
Спит Григорий, только от мерного его храпа мелко подрагивают кончики командирских усов и сквозь тяжкий, глухой сон после бешеной скачки по степи, истошного крика настигающих его бандитов и ласкового свиста пуль над головой, снится ему сладкий, как совсем уж давнешние мамашины пирожки сон: будто сидит на черной кузнечной колоде папаша, вытирая замазуренным цветастым платочком обильные струи пота с темного бородатого лица и тихо-тихо так, ласково говорит ему:
-Што ж ты, Гриня… все воюешь да воюешь, греха на душу берешь… Людишек-то губишь, почем зря… А можа и… Хва-а-тить?.. Пора бы тебе и в путейские двигать, сынок… В путейских-то заработок ноне приваристый, людишки говорять…
-Эх! В руку! К дождю сон, видать…– Григорий вздохнул, повернулся на другой бок и снова уже другой сон, как утренний туман непроглядной кисеей окутал его:
-Гриня, Гриня, та бедная ты сыночка моя, – мамаша, с мокрым полотенцем на присыпанной мукой пухлой руке, ласково прикладывает к горячему его лбу вареные листки подорожника, -жар-то, жар-то… каков! Ты… поспи, поспи, моя лапочка, поспи…
Дрова весело трещат в печи, распространяя на весь дом горьковатый запах горелой сухой древесины. В комнате полумрак и желтые округлые блики мелко дрожат на белом потолке над чугунной амовской плитой.
-Папенька-а… Папенька… Ну па-пенька-а-а! – Григорий сквозь сон вдруг услыхал тоненький голосок Максимки, поднял тяжелую голову и, не открывая глаз, расплылся в довольной улыбке:
-А-а… сынка… Што тебе?