Игра шутов

Этого старая кобыла лучника вынести уже не могла. Когда разгоряченное тело гепарда коснулось ее, она пронзительно заржала, встала на дыбы и, со всего размаху сбросив Стюарта наземь, диким галопом помчалась вниз по склону. На помятой траве гепард выгнул спину, глядя, как Робин Стюарт лежит, крепко сжимая в руках всеми позабытого зайчика, — и куда только подевались насмешливая, светская улыбка лучника и весь его вид, полный независимого презрения.

Какой-то голос, настойчивый и невозмутимый, приказал ему:

— Бросай зайчиху.

Но это означало бы окончательно погубить свою карьеру. В каком-то упрямом оцепенении, порожденном страхом, Стюарт лежал и смотрел, как гепард готовится к прыжку. И вот он взмыл в воздух: все в том же трансе лучник увидел над собою пятнистый живот, почувствовал запах крови, заметил даже солнечные блики на выпущенных когтях. Но тут же и увидел он, вырванный из страшного сна, чуть не теряя сознания от внезапно вспыхнувшей надежды, как что-то упало сверху, закутало выгнутое дугой, покрытое шрамами тело, спеленало костистую голову, ослепило коричневые глаза, заплело и запутало мощные лапы.

То была попона Тади Боя. И пока гепард барахтался, пытаясь освободиться, сильные руки оллава подняли Стюарта с земли — тот, пошатываясь, встал и пустился бежать, поддерживаемый под локоть Тади Боем.

Другие помогали как могли — бросали камни и палки, пытались загородить путь, но все было напрасно. Взбесившись от пролитой крови, сам покрытый свежими ранами, гепард преодолел все заслоны и большими прыжками устремился вслед убегающей паре.

Зверь догнал их в тот момент, когда, уклоняясь, петляя, перепрыгивая через препятствия, Тади дотащил лучника до конца луга, где росли кусты и пышные травы и где начинались изрытые шахтами отмели Луары. Струйка дыма, угасающее дыхание древнего жертвенника, появилась на миг в сверкающем воздухе и пропала. Стюарт обернулся, стиснув костлявые пальцы на пухленьком тельце Сюзанны, и увидел, как, в сиянии жаркого желтого меха, готовится прыгать гепард.

И тут инстинкт повиновения, который завел Стюарта так далеко, совершенно его покинул. Дальше бежать он просто не мог. Голыми руками одолеть гепарда он не мог тоже — не удалось бы это и Тади. Лучник машинально пригнулся, но в душе у него все омертвело — даже предчувствие боли. Потом кто-то схватил его за шиворот. Когда огромная кошка зависла в воздухе, Тади Бой согнулся, весь сжался, как пружина, изо всех сил толкнул Стюарта вперед и опрокинул на землю.

Земля расступилась. Чуть не теряя сознания от усталости и страха, лучник ощутил, что не просто падает на колени в куст, но проваливается ниже, ощупью летит в темноте, обдирая бедра, колени и локти о твердые, ребристые поверхности, задыхаясь, и не только от потрясения, ничего не видя — и не только от панического ужаса. Оскальзываясь, съезжая, тщетно пытаясь уцепиться за что-то, Робин Стюарт, к крайнему своему изумлению, кубарем летел в темноту.

Сокрушительный удар, вспышка света, клубы удушливого дыма, крик. Лучник открыл глаза. Он застрял в выложенном из камней дымоходе, приземлившись прямо в очаг, где горело немного дров, — последнее обнаружилось, причем для Стюарта довольно болезненно, едва только Тади Бой, незамедлительно прыгнувший следом, всем своим весом упал к нему на колени. Очутившись на древнем известковом берегу, изрытом пещерами, они попали в первобытное жилище того человека, что махал шляпой. И в ушах Стюарта продолжал звенеть мягкий голос, который, несомненно, отзвучал еще там, на лугу, перед тем, как ягодицы лучника обожгло огнем: «В отместку за Лайам-Роу, дорогой мой, — говорил этот голос, — тебе полагается упасть первым».

Перед тем как вылезать наружу, лучник взял Тади Боя за плечо.

— Ты спас мне жизнь, — сказал он. — Ты вовсе не обязан был это делать.

И потом, будучи Стюартом, он бросил взгляд на зайчиху. Глаза ее были открыты и мягкие ушки прижаты к голове, но коричневая шерстка уже совершенно похолодела.

— Она околела от страха как раз перед тем, как ты ее поймал, — сказал Тади Бой Баллах, — Я ведь говорил тебе — брось ее.

Общество менее светское ликующими криками встретило бы их появление из земных недр. Но цвет французского двора порадовался поражению гепарда, посмеялся и разъехался па своим делам. Кто-то привел маленькую лошадку Тади, и Стюарт осторожно сел в седло, неуклюже вытянул ноги и поспешил за остальными. Гепард, в маске и на привязи, безмолвный и неподвижный, как скала, вновь восседал на крупе коня, которого вел в поводу доезжачий. Где-то вдали рога трубили отбой: растянувшись вереницей, охота поворачивала к дому. Маленькая королева со своей свитой удалилась уже давно. Молодежь гарцевала возле Тади: сам Сент-Андре занимал оллава легкой беседой, положив ему на колено руку. Мертвая зайчиха свисала с луки его седла, и усеянный камнями ошейник отбрасывал зеленые блики.

Но позади, на лугу, оставалась еще одна лошадь: кто-то не был еще готов двинуться в путь. Госпожа Бойл заметила это, кинув взгляд через плечо; она пронзительно вскрикнула и подмигнула своим друзьям:

— Ах, Уна, вот он, прекрасный подарок, который не далее, как этим утром преподнес тебе наш высокородный друг. Да заплатил ли он хоть за собаку-то или же снова придет к нам одалживать денег?

Раздался долгий, оглушительный смех. Раскаты его неслись над истоптанным жнивьем и смятой травой, раздавленными сорняками и мокрой пашней, туда, где развевались золотые волосы О'Лайам-Роу, который встал на колени перед трепещущим телом собаки Луадхас и из сострадания провел ножом по ее длинному горлу.

Глава 3

ОБИНЬИ: ДЕРЗНОВЕННОСТЬ ОТКАЗА

Четыре вещи порождают преступление: искушение, потворство, подстрекательство и дерзновенность отказа.

Этой осенью Маргарет Эрскин писала своему мужу: «Твой легкий светильник, рассеивающий мрак, одержим бесами» — и далеко в Аугсбурге, среди виноградников и ореховых деревьев, песчаных и каменных террас, рядом со стареющим, дряхлеющим императором, шотландский посланник, который знал Лаймонда, спрашивал себя, какие пределы свободы для души или плоти установил он себе и своим покровителям на этот раз.

Не прошло и недели со дня охоты с гепардом, как весь двор прибыл в Блуа: могучим потоком король и его свита устремились от реки к широкому двору замка. Отразившись от доспехов короля, солнечные лучи брызгами расплескались по темной арке, заскользили по плотным, похожим на угрей, саламандрам, украшающим крыло замка, которое построил его отец, и замерцали на каменных плитах главной лестницы — а придворные, все в серебре, шелках и драгоценных каменьях, следуя за королем, исчезали в недрах замка: ни дать ни взять, подметил О'Лайам-Роу, как клешни и панцирь краба в гнезде чайки.

С королем, королевой и коннетаблем прибыли и все дети. Мария была очень рада видеть их. Раньше ей нравилось спать вместе с Елизаветой и Клод, но делить комнату с тетушкой Флеминг ей нравилось еще больше, и девочка собиралась об этом упомянуть.

Гибель зайчихи неутешно оплакивалась целых два дня. Затем, по совету ее любезного дяди, маленькую королеву, еще бледную от пролитых слез, уговорили навестить О'Лайам-Роу и поблагодарить его.

Девочке было всего семь лет. Едва доведя до половины заранее заготовленную речь, она стояла перед ирландцем, тяжело всхлипывая, закусив губу, со слезами на глазах. Принц Барроу, который испытывал почти столь же острое замешательство, вдруг неловко упал на колени и сказал:

— Что такое с вами, госпожа моя? Луадхас ведь не умерла, а охотится себе в великой стране Самхантиде 44) с древними богами да славными героями, даже с самим золотым Кормаком, рыцарем без страха и упрека; а после охоты Бран, и Луадхас, и Конбек, подкрепившись хорошенько, засыпают у ног короля. И сегодня, это уж точно, мой волкодав и ваш маленький зайчишка лакали парное молочко из одного блюдечка; и когда над нами пролетят долгие годы, они все так же будут бегать по пестрому, синему Курраху, высунув розовые язычки и оскалив острые, белые, молодые зубки. Вот и Тади Бой вам то же самое скажет.