Ангелочек

– Да, пожалуй, – поддержал папа, – для съемки я со своими договорюсь.

– Твои – это кто? – заинтересовался свекор.

– Мои – это Ленфильм, документалисты.

– Ого! – одобрил Берест. – А музыка какая? Или молодежь под магнитофон плясать будет?

– Ансамбль закажем.

– Если заминка какая, то у меня и своя музыка есть, трофейная, аккордеон Horch. Классная штука, доложусь вам. Из самой фашистской избушки на себе пер, и ни царапинки! А звук – заслушаешься! Мне хозяин kneipe подарил, и кружку еще, на ней что-то готическим шрифтом написано, перевести не могу.

– Перепиши, Генечка переведет, она немецкий хорошо знает.

– Да я привезу вместе с аккордеоном, сами посмотрите. Гостей-то много будет?

– Много, – сказала Евгения Михайловна, – у нас родственники.

– Только, чур, все пополам.

Джалита Спиридоновна опять сверкнула глазами.

На следующий день с утра покупали кольца, а вечером родители Леши скандалили, запершись в кухне. Долетали только некоторые фразы: «ты так бы по проволоке и ходила в своем таборе», «деньги зарабатываю я». И уже голосом свекрови: «понятно, очередная юбка замаячила». Еще через день семья Берестов уехала обратно в Киев. Папа переживал, что так и не поговорили про военные годы, а мама утешала, что успеют еще, жизнь длинная. В декабре отпраздновали громкую свадьбу с фатой, оркестром, тостами и аккордеоном Horch. Из близких семьи жениха не было никого, кроме родителей, и Алексей был расстроен этим обстоятельством, так как рассчитывал на приезд хотя бы бабушки с дедушкой из Сумской области. Жить молодые стали у Симочкиных родителей, что позволило им обоим доучиться без академических отпусков, несмотря на то что через два года один за другим родились сыновья. В Киев ездили исправно каждый год, чтобы навестить старших Берестов, но всегда расставались с ними в плохом настроении.

– Не понимаю, – говорила Симочка, – зачем мы таскаем мальчишек с собой, если они твоей маме не нужны?

– Папе нужны, – парировал муж, – ты же видишь, как он с ними возится.

– Вот пусть папа к нам сам и приезжает, – заключала Симочка.

И как в воду смотрела…

На десятилетнюю годовщину свадьбы появился Берест-старший с подарками и сообщением о том, что Джалита Спиридоновна скрылась в неизвестном направлении, прихватив из квартиры все что было можно и нельзя.

– Как?! – изумилась Евгения Михайловна. – Вы же столько лет прожили, внуки уже!

– Как видите, ее это не остановило, – развел руками брошенный муж. – Может, надо было, как Мелитон?

– А что Мелитон? – заинтересовался Симочкин папа.

– Да у него сразу две семьи было в одной квартире, прямо гарем! И дети от обеих в таком количестве, что запутаться можно.

– Это ты брось! Хочешь, поживи пока у нас, – предложил щедрый папа.

– У вас-не у вас, но в Ленинград точно перееду. Я ж с работы ушел… Или «ушли». Времена-то какие! Союз рушится, жить не на что стало, какие-то бритоголовые по улицам бегают с дубинками. Может, у вас не так?

– У нас то же самое, – с грустью сказала Евгения Михайловна, – да еще талоны на еду ввели. Я сразу войну вспомнила…

– Ну вот, еще и талоны, а я ж прописан в Киеве. Нет, дорогие родственники, спасибо за приглашение, но я на шею к вам садиться не намерен. Погощу немного.

Алексей Прокофьевич стал вытаскивать из объемистого чемодана сало, тушки кроликов и канистры с вином.

– Проживем?

– Еще как! – подтвердил Симочкин папа.

Самое примечательное в жизни разросшейся семьи было то, что Берест каждый день выходил «прогуляться по городу» и при этом задерживался допоздна. С собой он непременно брал сверкающий перламутром Horch – говорил, что с с аккордеоном веселее. Все верили, но тем не менее это казалось странным. Деньги у свекра не кончались, что тоже настораживало. Алексей даже пытался выведать, не продал ли отец киевскую квартиру, на что получил мощный отпор.

– Да что ты все ко мне пристаешь?! Сдал я ее на полгода, а деньги вперед получил!

Это, конечно, в какой-то мере объясняло необыкновенности в поведении Береста и мирило с ними. Во всем остальном совместное бытие не приносило никаких отрицательных эмоций, даже наоборот: папа приобрел собеседника, мама – лишний повод подкрасить губы, а Леша с Симочкой – заботливую няньку для детей.

Но ничто не бывает вечным, ни плохое, ни хорошее.

В разгар июня Алексей Прокофьевич пропал. Домой позвонили из Института скорой помощи. В больницу примчались всей семьей, – благо, мальчишки находились в спортивном лагере.

Берест лежал в небольшой палате, где от духоты, казалось, застыл воздух. Переломанные руки и окровавленная повязка на голове, говорить он не мог из-за сломанной челюсти.

– Вот, – сказала врач, совсем молоденькая девушка, – полюбуйтесь на своего трубадура: играл и пел в переходе у Гостиного двора.

– Так за это разве бьют? – еле слышно спросила Симочка.

– Рэкетиры бьют за все, а ваш папа не хотел за место платить.

Алексей Прокофьевич попытался что-то прошептать, и Леша, наклонившись к нему, услышал:

– Horch…

Большие надежды

(совсем не Диккенс)

Прогулка между старинными домами, иногда даже охраняемыми государством, вносила в душу Альберта Пыжикова отдохновение и тихую радость. На лице блуждала благостная улыбка, но голова в это время напряженно работала: шел поиск выхода из создавшегося тупикового положения. Нет, оно не было безвыходным, Альберт знал это твердо. Просто надо сообразить, куда вовремя свернуть, чтоб не упереться в глухую стену.

Он остался без работы. Временно. Конечно, временно! Надо только придумать, чем бы таким заняться, чтобы в кармане снова появились деньги, и не жалкая сотня долларов, а деньги, без которых невозможно ощущать себя ни личностью, ни мужчиной.

Сначала Пыжиков слонялся по Таврическому саду, вспоминая пионерское детство. Раньше при входе с Потемкинской была галерея портретов пионеров-героев, которые, ясное дело, ничем хорошим свою жизнь не закончили. Их имена учили наизусть, и каждый школьник знал биографии Володи Дубинина и Юты Бондаровской. Маленький Алик тогда уже понимал, что патриотизм – это красиво, но большой пользы не приносит.

Сейчас малолетних героев убрали куда-то в запасники, а может, и вовсе на дрова порубали. А посреди аллеи стоит, как и стоял, товарищ Ленин, только сейчас он почему-то на треть розовый. На постаменте масляной краской выведена крупная цифра «6». Инвентаризация, что ли, была? Он заинтересовался и прошел вглубь сада, посмотреть, под каким номером по описи прошел памятник Есенину. Когда добрался до белоснежного поэта, оказалось, что того не сосчитали. Зато ногти великого «деревенщика» были окрашены ядовито-красным цветом: вниманием все-таки не обошли.

В размерах Таврический, кажется, поуменьшился и стал слишком упорядоченным. Нет уже тенистых уголков и заброшенных, стоящих в стороне скамеек. Да что удивляться, если даже Летний сад превратили в регулярную зону для прогулок! Все меняется, все меняют, стремясь к некоему совершенству и исторической правде, а на самом деле все только портят.

Из самого сада он пошел в оранжерею. Тут тоже радости мало: ровно посередине стоит толстенная пальма, за которую ухватилась еще более толстенная невеста в обгрызенной фате, хохочет-заливается! А рядом тощий плюгавенький женишок с огромной бабочкой на мускулистой шее пьет шампанское и фальцетом подхихикивает.

От этой радостной картины Пыжикову стало совсем тошно и он зашел в булочную напротив (к товарам по назначению там прилагался еще и винно-водочный отдел), взял бутылку грузинского коньяка и вернулся в сад через те же самые ворота. Хотел сначала выпить с Лениным, но постеснялся: дети вокруг, да и частично розовый вождь с номерным знаком вызывал некоторую жалость. Продрался сквозь кусты к Сергею Александровичу и присел на скамеечку рядом. Вскрыв коньяк отпил сразу треть и закурил. Нет, надо было угостить, конечно, вождя социалистической революции, все-таки именно он помог заработать ему исходный капитал. Сам Владимир Ильич об этом вряд ли подозревал, но начинался великий денежный путь Альберта Пыжикова, тогда еще студента первого курса Ленинградского художественного училища им. В. А. Серова, именно с него.