Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 14 из 45



Назвать трущобами то, что я увидела в тот день – значит ничего не сказать. Дома казались скорее развалинами, чем жилыми зданиями, все было полуразрушено, и кое-где стенки обвалившихся домов латались щитами, сколоченными из досок. Один из домов, черный и обуглившийся от недавнего пожарища, все же был заселен – вместо обрушившейся крыши висела грязная тряпка и повсюду из отверстий, которые язык не поворачивался назвать окнами, выглядывали люди. Вонь и грязь сводили с ума, было трудно дышать. Спертый запах мочи и гниющих помоев вызывали острое желание, пока не поздно, повернуть назад. Но приходилось идти, сохраняя спокойствие, потому что назад не позволяла повернуть боязнь разочаровать отца Джакомо. И потом, если донна Анна могла ходить сюда, то почему этого не смогу я? И я упрямо шла вперед.

Люди мелькали туда-сюда по узенькой улочке, грязные, бедные, усталые. Где-то раздавались удары молота – значит, рядом была кузница. Вдоль стен лежали старики и собаки, нищие и больные, которые изредка выкрикивали жалобными голосами просьбу подать им на пропитание.

– Почему они не просят около церкви? – спросила я. Возле собора всегда сидели попрошайки, и мне казалось, что там у них есть шанс заработать больше, чем просить подаяния у таких же нищих, как они сами.

– У этих несчастных уже нет сил дойти до собора. Чтобы хоть как-то избежать чумы, солдаты каждый день проходят по этим улицам и будят нищих. Тех, кто не просыпается, уносят и закапывают, чтобы они не лежали здесь и не кормили крыс.

Сидящий отдельно от остальных, закрытый наглухо черным капюшоном человек отполз от стены и, протянув ко мне руку, покрытую сыпью и ранами, начал клянчить. Заметив движение моей руки к кошельку, висящему на поясе, отец Джакомо, крепко ухватив меня за локоть, повел быстрее вперед.

– Подождите, святой отец, я хотела подать, – сказала я, оборачиваясь на просящего.

– Этот человек болен проказой, к нему нельзя прикасаться и подходить, дочь моя. И потом, если вы подадите здесь одному, то они обступят вас плотным кольцом и не отпустят, пока вы не отдадите им все до последней монеты.

Я содрогнулась и мысленно сказала себе, что это был первый и последний раз, когда я посещаю подобное место. Куда бы я ни посмотрела, везде была смерть, болезни, нищета, грязь… Самый воздух, казалось, был отравлен болезненными испарениями, и я дышала едва-едва, боясь вдохнуть заразу, больше всего на свете мечтая поскорее убраться отсюда.

Отец Джакомо провел меня в один из домов, где в темном углу, на куче сырой соломы сидела женщина. Я беспомощно оглядела помещение и прошептала отцу Джакомо:

– Увы, отец мой, я совершенно не помню эту женщину…

– Конечно, вы ее не помните, – ответил немного озадаченный отец Джакомо, – вы ведь никогда не встречались с теми, кому помогали, поручая это благое дело мне.

– То есть, – начиная чувствовать себя полной идиоткой, спросила я: – донна Анна, то есть я, никогда не встречалась с этими несчастными лично? И никогда не была здесь?

– Никогда, – подтвердил отец Джакомо и заботливо посмотрел на меня. – Донна, вы хорошо себя чувствуете?

– Вы сняли с моей души тяжелый камень, – ответила я, едва сдерживая себя, чтобы не расхохотаться над собственной глупостью, – я ведь думала, что совсем забыла о своих визитах сюда.

Женщина все это время сидела на соломе, прижимая к себе кулек из тряпок, которые, должно быть, были ее единственным имуществом, не считая, конечно, пары грязных мисок на убогом столике, больше напоминавшем табурет, и испуганно следила за нашим разговором. Как только мы умолкли, она осмелилась обратиться к отцу Джакомо.

– Донна? – спросила она, указывая на меня. – Донна Анна?

Отец Джакомо кивнул и не успел глазом моргнуть, как женщина, отложив в сторону кулек с одеждой, бросилась на колени передо мной и, схватив за руку, принялась целовать ее, бормоча слова благодарности. Отцу Джакомо потребовалось усилие, чтобы освободить меня и усадить женщину на место. В это время пока я, в шоке от убожества жилища и состояния женщины, оглядывалась вокруг, куль с одеждой зашевелился и оттуда раздался плач. Оказалось, что там лежал завернутый в тряпки младенец.

– Эта женщина родила совсем недавно, – сказал мне священник.



– Но чем же я помогла ей, если она живет в такой нищете? – спросила я.

– Вы спасли двух ее детей. Мальчика отправили в услужение в дом своих друзей, а за девочку заплатили деньги, и она смогла попасть в монастырь послушницей. Муж этой женщины получил работу в кожевенной мастерской, но, видно, зарабатывает всего ничего. Эту женщину зовут Собрина, она была беременной, когда вы исчезли, донна.

Младенец кричал, надрываясь, сжимая ручки в кулачки. Женщина тщетно старалась его успокоить. Я оглянулась – похоже, наш визит вызвал любопытство у окружающих, и у входа в комнату собралась толпа. Женщина со слезящимися красными глазами, качая ребенка, что-то рассказывала мне, но я не понимала ничего, кроме отдельных слов, которые связывала между собой, додумывая текст. Она была молода, но у нее уже не было половины зубов, красные глаза с тонкими белесыми ресницами гноились, грязные волосы выбивались из-под чепца. Ребенок продолжал надрываться, я не выдержала и, наклонившись к женщине, взяла ребенка на руки. Собрина испуганно замерла, и по молчанию, воцарившемуся вокруг, я поняла, что совершила ошибку. Зато ребенок тоже умолк, удивленно глядя на меня, хотя я не была уверена, видят ли новорожденные. Тряпки, в которые он был завернут, не отличались чистотой, и, присмотревшись к ребенку, я заметила вшей у него в голове.

– Донна Анна, что вы делаете? – нашел в себе силы отец Джакомо.

– Успокаиваю ребенка, – ответила я. – Вы заметили, святой отец, бедняжка весь овшивел. – Вши уже крепко обосновались в жиденьких волосиках малыша, я сбрасывала целые колонии из яиц, а малыша эта процедура, похоже, забавляла, потому что он издал нечто похожее на радостное восклицание.

– Он такой худенький, – ответила я, с сожалением глядя на ребенка. – Отец Джакомо, вы сможете проследить за тем, чтобы ему купили пеленки и колыбель?

– Колыбель-то зачем? – спросил он. – Они все спят здесь в углу.

– Мне кажется, что так будет теплее. Одеяла, кровать для родителей, все, что возможно на эти деньги, – я протянула мешок священнику.

– Но, донна, – попытался возразить он, – вы же хотели разделить эти деньги еще на две семьи.

– О них я позабочусь позже, – качая младенца, но стараясь не прижимать его к себе слишком близко, сказала я. – Вот, – я передала младенца Собрине и сняла с себя плащ, – пусть пока накрывают его этим. Так ребенку будет теплее.

– Донна! – священник на миг посмотрел на меня с нежностью, затем передал плащ Собрине, переведя ей мои слова. Собрина снова заговорила, пылко выражая благодарность.

– Анна! – вдруг подняв ребенка перед собой, сказала она. – Я назову ее Анна.

Мне стоило большого труда избавиться от горячечной благодарности Собрины и распрощаться. Еще больше труда стоило пробиться сквозь толпу бедняков, которая ждала на улице. Они бежали за нами, окружали, кричали, жаловались, просили, клянчили. Женщины показывали своих детей, больные демонстрировали болячки, и все это скопище нищих преследовало нас, пока мы чуть ли не бегом вышли из квартала.

Я зареклась когда-либо повторять подобный поход и до отъезда из Неаполя сидела дома, как мышка, послушно зубря французский и правила этикета. Герцог не раз со смехом припоминал мне эту вылазку, но польза от нее оказалась велика – отец Джакомо стал относиться ко мне с большой любовью, и между нами зародилась дружба, которая очень удивляла не только Герцога, но и моих друзей.

– Знаете, чего мне не хватает больше всего? – спросил Вадик, садясь в кресло напротив нас.

– Чего? – смеясь, спросила Катя. – Компьютера?

– Мне не хватает теплой ванны, водопровода с горячей водой, и я хочу помидор, – заявила я, падая на постель, где уже сидела Катя. Мы легли с ней лицом к Вадику, болтая ногами в воздухе.