Страница 98 из 124
Утром мои глаза обжигает самая жестокая картина, какую может увидеть влюблённый человек: дверь в спальню для молодожёнов открыта, тусклый свет раннего ненастного утра едва освещает огромное ложе, на котором я вижу спящего Эштона. Он лежит на животе, уткнувшись носом в подушку, волосы растрёпаны, взъерошены и выглядят так, будто он засунул голову в стиральную машинку. К счастью, мне не видно никаких непристойных подробностей, но, как и любой нормальный мужчина, он спит со своей женщиной без одежды… Его необъятная смуглая спина, выставленная на обозрение, замотанные в белую простынь бёдра, руки, обнимающие подушку – самая интимная картина из всех, какие мне довелось видеть в жизни. Она ранит меня, терзает, потому что любимый мужчина принадлежит другой женщине, спит в её постели, дарит ей свои ночи, нежность, любовь…
Лучше не смотреть, не смотреть…- твержу себе.
Но нечто непокорное внутри меня орёт с оглушающим визгом: «Он целовал меня! Целовал! Он повторял моё имя, моё!»
Маюми нет в постели, я слышу шум воды в ванной – очевидно, она там, и радуюсь тому, что могу украсть кусочек её счастья, любуясь на то, как безмятежно спит её жених.
Мне сладко и больно одновременно, знаю, что самое правильное – отвернуться, но глаз своих оторвать не могу, не в силах, не в состоянии.
И вдруг мой взгляд замечает на сверкающем лаком дубовом полу дорогого номера некий мусор. Я приглядываюсь… и вижу фольгу от презерватива. Две такие фольги…
Прячу голову под одеяло и рыдаю. Так горько, как, наверное, никогда ещё в своей жизни.
Michael Kiwanuka – Cold Little Heart
Дождливая ночь в почти непромокаемом спальнике не могла пройти бесследно для такого сахарного создания, как я: у меня жуткая боль в горле, голову распирает воспалением всего, что могло в ней воспалиться, из носа льёт в три ручья, и к вечеру я теряю голос и нормальную температуру тела – у меня жар.
Вся компания развлекается на озере, пока мой несчастный организм сражается с простудой. Но, просыпаясь, я всякий раз нахожу рядом со своим матрасом на полу наполненный стакан с водой и термометр, потому что кто-то, очевидно, следит за моей температурой. Я выпиваю всю воду, но при этом не бегаю в туалет, потому что всё выходит моим больным потом.
В следующий раз просыпаюсь на руках… Эштона! Вижу его подбородок и закрученные над ухом и около шеи каштановые локоны и пытаюсь понять: сплю или мечтаю?
Продолжаю молча любоваться предметом своих безутешных страданий, и в тот момент, когда его нога одним бесцеремонным ударом открывает какую-то дверь, понимаю, что это не сон.
Охаю, Эштон тут же смотрит на моё лицо, и я замечаю синяки у него под глазами…
- Комната освободилась … вернее, мы с Маюми освободили, потому что тебе нельзя спать на полу в таком состоянии.
С этими словами я оказываюсь на их кровати кинг-сайза, мне жутко холодно, тороплюсь залезть под простыни, но Эштон останавливает меня:
- Подожди, ты вся мокрая, возьми мою футболку и переоденься. У тебя в сумке нет ни одной подходящей! Вот скажи мне, зачем тебе в лесу столько платьев? Куда ты собиралась их надевать?
- У меня ж День Рождения, - шепчу в ответ, потому что голоса нет… совсем!
- Это только один день и одного платья, думаю, было бы достаточно!
Он улыбается, и эта улыбка – самое лучшее лекарство в мире, оно может вылечить от чего угодно, да от всего плохого вообще!
- Ну… я же должна иметь выбор… смотря, какое настроение будет! - тоже улыбаюсь своей несмешной шутке.
- Два учебника по фармакологии, пять платьев, мешок косметики, увесистый дневник на толстой металлической пружине – это как раз необходимый минимум выживания в Канадском дремучем лесу! – улыбается ещё шире…
Я хриплю в ответ, а должна была рассмеяться.
- Ну, в принципе, фармакологией можно отбиваться от медведей при случае, а платья пустить на строительство палатки, которую никто из нас не додумался взять с собой на случай дождя!
Мы оба смеёмся, и я узнаю в эти неожиданные минуты того самого Эштона… Того, который остался жить в прошлом, в предрождественские декабрьские, самые счастливые в моей жизни недели…
- Где ты был, Эштон? – хриплю.
И мысленно добавляю всё, что не дают произнести вслух воспалённые связки: «Где ты всё это время был, все эти годы моих мучений, моей боли, моей отчаянной в своём упорстве и неразделённости любви к тебе, Эштон?»
Он думает, что я брежу, вижу это по выражению его лица, по нахмуренным бровям, но он отвечает:
- Я всё время здесь. Если температура не спадёт, или тебе станет хуже, позвоню в 911.