Гостья

– Как можно любить гнусные места, мерзкие вещи и всех этих гадких людей? – Голос Ксавьер с отвращением подчеркивал эпитеты.

– Дело в том, что нас интересует весь мир целиком, – возразила Франсуаза. – Вы юная эстетка, вам требуется красота исключительно в чистом виде, но это весьма ограниченная точка зрения.

– А нужно, чтобы меня интересовало это блюдце под предлогом того, что оно присоединяется к существованию? – Ксавьер сердито посмотрела на блюдце. – Довольно уже и того, что оно здесь. – И добавила с нарочитым простодушием: – Мне казалось, что быть артистом – значит любить красивые вещи.

– Все зависит от того, что называть красивыми вещами, – заметил Пьер.

Ксавьер в упор посмотрела на него.

– Вот как, вы слушаете, – с изумлением мягко произнесла она, – а я думала, что вы погружены в глубокие мысли.

– Я внимательно слушаю, – сказал Пьер.

– Настроение у вас неважное, – с улыбкой заметила Ксавьер.

– Я в отличном настроении, – возразил Пьер. – Я нахожу, что мы восхитительно проводим время. Мы собираемся на вернисаж, а выйдя оттуда, едва успеем проглотить сэндвич. Просто замечательно.

– Вы считаете, что это по моей вине? – спросила Ксавьер, обнажив зубы.

– Не думаю, что по моей, – ответил Пьер.

«Это определенно для того, чтобы проявить жесткость в отношении Ксавьер, он настаивал на встрече с ней пораньше. Мог бы немного подумать и обо мне», – с обидой говорила себе Франсуаза; ситуация была для нее неприятной.

– Это верно, – с еще более явной усмешкой сказала Ксавьер, – в кои-то веки у вас выдалась свободная минутка, какое несчастье – потратить ее впустую.

Упрек удивил Франсуазу. Неужели она и на этот раз плохо разобралась в Ксавьер? С пятницы прошло всего четыре дня, и накануне в театре Пьер весьма любезно поприветствовал Ксавьер. Чтобы счесть себя обделенной вниманием, надо было уж очень дорожить им.

Ксавьер повернулась к Франсуазе.

– Я совсем иначе представляла себе жизнь писателей и артистов, – сказала она светским тоном. – Я не думала, что это определяется вот так, по звонку.

– Вам хотелось бы, чтобы они пробирались сквозь бурю с распущенными волосами. – Под насмешливым взглядом Пьера Франсуаза чувствовала, что становится просто глупой.

– Нет. У Бодлера не было распущенных волос, – ответила Ксавьер. Она продолжала строгим голосом: – Вообще, за исключением его и Рембо, художники – это все равно что чиновники.

– Потому что мы, как правило, работаем с раннего утра? – спросила Франсуаза.

Ксавьер мило улыбнулась.

– И еще считаете часы своего сна, два раза в день принимаете пищу, наносите визиты. Вы никогда не ходите гулять друг без друга. Безусловно, иначе это быть не может…

– И вас это приводит в отчаяние? – с натянутой улыбкой спросила Франсуаза. Ксавьер предлагала им далеко не лестный образ их самих.

– Это странно, садиться каждый день за письменный стол, чтобы нанизывать фразы, – сказала Ксавьер. – Я вполне допускаю, что надо писать, – с живостью добавила она, – слова – это наслаждение. Но лишь когда есть на то желание.

– Желать можно произведения в целом и стремиться к нему, – возразила Франсуаза; отчасти ей хотелось оправдаться в глазах Ксавьер.

– Мне нравится возвышенный уровень ваших разговоров, – заметил Пьер. Его недобрая улыбка была обращена одинаково и к Франсуазе, и к Ксавьер, и это привело Франсуазу в замешательство; как он мог судить о ней со стороны, как о чужой, о ней, которая ни на шаг не могла отойти от него в сторону? Это было нечестно.

Ксавьер и глазом не моргнула.

– Это становится определенной задачей, – заметила она и снисходительно рассмеялась. – Впрочем, это ведь ваша манера ви́дения, вы все превращаете в обязанность.

– Что вы хотите сказать? – спросила Франсуаза. – Уверяю вас, я не ощущаю себя настолько связанной.

Да, она раз и навсегда объяснится с Ксавьер и скажет ей, в свою очередь, что о ней думает; очень мило давать ей множество мелких преимуществ, но Ксавьер этим злоупотребляла.

– Взять хотя бы ваши отношения с людьми. – Ксавьер сосчитала на пальцах: – Элизабет, ваша тетя, Жербер и столько еще других. Я предпочла бы лучше жить одна в мире, сохраняя свою свободу.

– Вы не понимаете, что более или менее постоянные отношения – это не рабство, – с досадой возразила Франсуаза. – Мы добровольно пытаемся, например, не слишком огорчать Элизабет.

– Вы даете им права на вас, – с презрением сказала Ксавьер.

– Вовсе нет, – ответила Франсуаза. – С тетей это своего рода циничная сделка, поскольку она дает нам деньги. Элизабет берет то, что ей дают, а с Жербером мы встречаемся, потому что нам это нравится.

– О! Он более чем уверен, что имеет на вас права, – убежденно заявила Ксавьер.

– Никто в мире меньше, чем Жербер, не претендует на права, – спокойно заметил Пьер.

– Вы так думаете? – молвила Ксавьер. – А я знаю обратное.

– Что вы можете знать? – с интересом спросила Франсуаза. – Вы и тремя словами с ним не обмолвились.

Ксавьер заколебалась.

– Это интуиция, секрет которой ведом сердцу с прирожденными задатками, – сказал Пьер.

– Ну что ж! Раз вы хотите знать, – запальчиво отвечала Ксавьер, – у него был вид оскорбленного маленького принца, когда вчера вечером я сказала ему, что в пятницу выходила вместе с вами.

– Вы ему сказали! – воскликнул Пьер.

– А ведь вам посоветовали молчать, – сказала Франсуаза.

– Ах, я об этом забыла, – беспечно ответила Ксавьер. – Я не привыкла ко всем этим хитростям.

Франсуаза обменялась с Пьером удрученным взглядом. Наверняка Ксавьер сделала это нарочно из низкой зависти. В ней нет ничего от ветреницы, и в фойе она пробыла очень короткое время.

– Вот в чем дело, – сказала Франсуаза. – Не надо было ему лгать.

– Э-э! Как можно было об этом догадаться? – сказал Пьер.

Он кусал ногти и казался очень озабоченным. Для Жербера это был удар, от которого его слепое доверие к Пьеру, возможно, никогда не оправится. У Франсуазы перехватило горло при мысли о маленькой потерянной душе, с которой он бродил по Парижу.

– Надо что-то делать, – нервно сказала она.

– Сегодня вечером я с ним объяснюсь, – сказал Пьер, – но что объяснять? Бросить его – куда ни шло, но такая бесполезная ложь…

– Она всегда бесполезна, когда открывается, – заметила Франсуаза.

Пьер строго посмотрел на Ксавьер.

– Что вы в точности ему сказали?

– Он мне рассказывал, как в пятницу они напились с Тедеско и Канзетти и как это было забавно; я сказала, что очень сожалею, что не встретила их, поскольку мы сидели взаперти в «Поль Нор» и ничего не видели, – ворчливым тоном ответила Ксавьер.

Она проявила себя тем более неприятно, что сама настояла провести всю ночь в «Поль Нор».

– Это все, что вы ему сказали? – спросил Пьер.

– Ну конечно все, – неохотно ответила Ксавьер.

– Тогда, возможно, это еще можно уладить, – сказал Пьер, глядя на Франсуазу. – Я скажу, что мы решительно были настроены пойти спать, но Ксавьер так огорчилась, что в последнюю минуту согласились бодрствовать.

Ксавьер скривила губы.

– Он может поверить, а может и нет, – сказала Франсуаза.

– Я сделаю так, что он поверит, – сказал Пьер, – у нас то преимущество, что до сих пор мы никогда его не обманывали.

– И то верно, ты святой Иоанн Златоуст, – сказала Франсуаза. – Ты должен попытаться увидеть его немедленно.

– А тетя? Тем хуже для тети!

– Ну нет, мы заедем к ней в шесть часов, – нервно сказала Франсуаза. – Необходимо заехать, она нам этого не простит.

Пьер встал.

– Я позвоню ему, – сказал он и ушел.

Стараясь сохранить самообладание, Франсуаза закурила сигарету; внутри она дрожала от гнева, невыносимо было представлять себе Жербера несчастным, причем несчастным по их вине.

Ксавьер молча теребила волосы.

– В конце концов, не умрет же он от этого, бедный мальчик, – с немного наигранной заносчивостью заметила она.