Фуллстоп

— И тогда, в столовой, тоже все разговоры о печати и научном подходе были враньем? — осенило его. — Чтобы я не догадался, что санаторий…

— Машина смерти, — зло бросила она. — Кто сюда добровольно поедет, если будет знать? Поэтому и гасителей должно быть двое. Один обязательно со стороны, чтобы не было подозрений.

Ее голос оборвался.

— Что же, теперь ясно. Цветок никуда не денется, — пробормотал Александр. — А пятьсот тысяч человек хотят домой.

— А вы не человек?

— Я человек. Может быть, писатель плохой, но все-таки человек. И тоже хочу домой. Скульптором не стану, но, возможно, что-то другое найду для себя. Держу пари, никто не заметит. Цветок не показатель таланта, как заметил Дживан, это просто выраженное желание и страсть. Сан Саныч прав, каждый должен заниматься своим делом.

— Сан Саныч? — почему-то переспросила она. — Он ваш ровесник, отчего вы так его называете?

— Все так называют, — рассеянно отозвался Александр. — Очень уважаемый человек в издательстве, редактор от бога и вообще прекрасный специалист. Член редколлегии и худсовета. Тетрадь сейчас у него, так что я никак не могу принять ваше щедрое предложение, даже если бы вдруг захотел. Точку поставит он. Кстати, вы знаете, что ваш «фуллстоп» переводится иногда выражением «И точка!»?

— Сперва я должна сама поговорить с ним, — вдруг непреклонно сказала она. — Считайте это моей просьбой, капризом или чем угодно, мне все равно. Пока я представитель администрации, вы находитесь на моем попечении, так что вашего согласия не спрашиваю. Куда идти?

Александр кивком указал в сторону холла, забыв, что в темноте она этого не увидит. Но Нина Ивановна каким-то образом поняла правильно и почти потащила его за собой. Пришлось обогнать ее, чтобы не выглядеть лодкой на буксире, вот только в холле их встретила полная темнота и тишина, не считая луча фонарика, сиротливо брошенного на диване.

Глава 14. Великий фрактал

Нина Ивановна подхватила фонарик и решительно направилась к лестнице, сделав знак Александру остаться в холле. Но он, конечно, не послушался и пошел за ней, так тихо, что та ничего не заметила и не обернулась. Куда идти, он догадался. На третьем этаже цветок стоял ближе всего к окну, в том самом номере, где он проснулся утром. Только там можно обходиться без света. Раз уж Сан Саныч теперь знает правду, то разве откажется взглянуть на цветок поближе, пока есть такая возможность? Тем более, что жить розе остается всего ничего?

Луч яростно метался у потолка с таблеточными вдавлениями, полированный камень стен отбрасывал свет на белые ступени, и опасность споткнуться не грозила. Александр на секунду задумался, как редактор шел в темноте, но вспомнил о зажигалке. Там хватит бензина, чтобы преодолеть все восемь этажей, не то что несколько пролетов.

Перед гипсовым резным зеркалом на третьей лестничной площадке он остановился: отражение в мутном пятнистом стекле неожиданно показалось ему повтором кинохроники на экране. Таким же мятым и небритым он был сутки назад, и точно так же поднимался в чужой номер. Всего сутки?

Розоватое свечение из открытой двери в конце коридора однозначно давало понять, куда следует держать путь. Нина Ивановна вошла туда, и Александр замедлил шаги — показалось неудобным врываться следом. Пару минут можно выждать, а потом сказать, что беспокоился и пошел искать.

— А, дорогая Женевьева! — услышал он на подходе к дверям голос Сан Саныча. — Так и знал, что не удержитесь, придете. Любопытство? Или noblesse oblige, ответственную должность нужно оправдывать?

— Где тетрадь? — нетерпеливо перебила она его.

Судя по всему, редактор показал ей тетрадку, потому что она непреклонным тоном потребовала:

— Дайте ее сюда. Немедленно. Прочли уже?

— А как вы думаете?

Она помолчала.

— Хочу думать, что нет, — голос ее странно дрогнул.

— Не читал, — успокоил ее Сан Саныч. — Решил подождать вас. Я ведь не основной, а дублирующий гаситель, имею полное право растеряться или не уметь, и даже рассчитывать на помощь более опытного специалиста. Так и напишите потом в отчете. Нам же придется написать их друг на друга после всего, правда?

— Не смейте, — в ее просьбе не было гнева, только что-то до странности болезненное, так что Александр непроизвольно ускорил шаги.

Оба собеседника стояли в комнате с разных сторон от кровати, и его появление на пороге осталось незамеченным из-за выступа санузла, тогда как он видел их отражения в зеркале прихожей.

— Ну, не буду, не хотел вас обидеть. — Сан Саныч сделал извиняющийся жест. — Насколько я понял тех двух идиотов с проходной, они подозревают вашу дружбу с нашим милейшим Александром Дмитриевичем в слишком большой искренности, поэтому не то боятся, что вы не справитесь, не то ждут этого со страшной силой. Но им простительно, они плохо вас знают.

— Если вам так интересно, я могу справиться с чем угодно, — сухо ответила Нина Ивановна. — И с кем угодно. Вы тоже меня плохо знаете.

— Еще бы, годы практики. К вашим услугам здесь целый конвейер с последними достижениями техники, как мастерству не расти. — В словах Сан Саныча слышалось что-то похожее на уважение. — Но я вас расстрою, конвейеру недолго осталось работать. Санаторий в определенных кругах не такая уж тайна, знаете ли, и далеко не все жертвы находятся в неведении относительно своей судьбы, как вам хотелось бы.

— Предполагаю, не в последнюю очередь вашими стараниями? — в голосе Нины Ивановны прозвучал старательно деланный сарказм.

— В первую очередь, дорогая Нина Ивановна, в самую первую, — весело подтвердил Сан Саныч. — Кто же еще, как не редактор, видит невооруженным глазом, какими получатели профсоюзных путевок приезжают из вашей здравницы? Подававшие надежды авторы, яркие, талантливые, хорошо образованные, вдруг начинают писать про «скопление льда, состоящего из нужного промышленности газа», «взгляды, бегающие между людьми», «крепость, в которой могло уместиться двое миллионов и вдвое больше прокормить» — и это не один человек, не два. Можно сделать какие-то выводы или нет?

— И тем не менее, они пишут. — Она вызывающе вскинула голову, и прядь снова упала ей на щеку, но она даже не заметила этого. — А разве не вы голосуете за выделение этих самых путевок на своих редколлегиях? Вы же член худсовета, ваша прямая обязанность — подсказывать руководству, кто из коллег чрезмерно устал в последнее время, так что и работать с ним стало просто невозможно. К уважаемому сотруднику прислушаются, обратят внимание, например, на того же Александра Дмитриевича, особенно если довести его до срыва в химчистке своими придирками. Зависть — второй по значимости из смертных грехов, не так ли?

Последняя фраза, несмотря на кажущуюся нелепость, неожиданно достигла цели, Александр понял это по залегшей между бровей редактора складке и наступившей паузе, во время которой в номере стояла звенящая наэлектризованная тишина. Только почему она назвала зависть, неужели думает, что редакторы завидуют авторам? Глупость какая…

— Да нет, Нина Ивановна, ошибаетесь, в случае с Александром Дмитриевичем как раз наоборот. — Сан Саныч равнодушно заложил руки в карманы. — Верите, был против его отпуска и всячески препятствовал награждению путевкой в ваш замечательный санаторий. Чего только не делал! Указывал на недостатки характера, на невеликие заслуги, даже написал докладную о систематическом нарушении сроков, заработал в его глазах славу чудовища, кажется. Не помогло. А насчет зависти вы напрасно, дело у нас с ним одно и общее.

Александр никогда раньше такой интонации у него не слышал. Про служебку он не знал, но помнил, как Сан Саныч скандально настаивал на переносе отпуска и требовал сверхурочной работы. Он понятия не имел, что за этим стояло. А сейчас его поразило, что Нина Ивановна молчит, не спорит, не говорит в свое оправдание того, что сказала ему внизу. Даже в зеркальном мареве было видно, как пламенеют ее щеки, но это был не здоровый, а какой-то лихорадочный румянец. Тишина в комнате затянулась.