Игра кавалеров

Кормак сделал еще шаг.

— Ну предприми хоть что-нибудь, моя милая потаскушка, — ухмыльнулся он. — Да благословит тебя Бог, моя храбрая черная сука, на чьем белом теле нет ни одного оазиса, которым ты не осчастливила бы какого-нибудь жаждущего путника. Иди, моя нежная шлюха, и дай мне убить его. — Он выхватил клинок из ножен, но О'Лайам-Роу не достал своего меча, пользоваться которым не умел и так и не удосужился научиться.

— Зачем это делать? — спросила Уна. Лицо ее казалось сухим и серым, словно глина в печи для обжига, а чистый голос прозвучал холодно. — Ты ничего не выиграешь, только рассердишь короля.

Кормак остановился на расстоянии вытянутой руки. Красные губы раздвинулись в ухмылке. Клинок в его руках взмыл вверх и замер.

— Убей его, — приказала госпожа Бойл, стоявшая сзади, и седые косы дернулись, как веревки от колоколов. — Убей его и женщину тоже. Это французы поймут.

Уна стояла, прислонившись к принцу Барроу, пряди черных волос разметались по ее рубашке, подол которой едва задевал его ноги. При этих словах она вскинула руку и, решительно шагнув вперед, встала лицом к лицу с огромным, могучим, как бык, черноволосым О'Коннором, ее гордостью, ее королем, ее возлюбленным.

— Не делай глупостей, Кормак. Отпусти его.

Голос женщины звучал спокойно и рассудительно. Его прервал свист клинка, резкий, словно боевой клич: Кормак высоко поднял свой меч и направил его над головой неподвижно стоявшей женщины прямо в сердце О'Лайам-Роу.

Принц Барроу, к сожалению, не отличался ловкостью и никогда к этому не стремился, реакция у него была плохая, сложение хилое, да и загорался он с трудом. Однако умом его Бог не обидел, и он предугадал надвигающийся удар. Меч сверкнул, и Филим с силой толкнул Уну, а когда та упала и покатилась по полу, метнулся в сторону, так, что не достигший цели удар увлек потерявшего равновесие вояку прямо к Терезе Бойл. Едва О'Лайам-Роу пришел в себя, как Кормак О'Коннор снова устремился вперед.

О'Лайам-Роу бросился наутек. Удирал он стремительно, до крайности неуклюже, сметая все на своем пути. Стулья с грохотом падали под ноги О'Коннору. Занавески возле кровати оборвались и обвили его. Он споткнулся о сброшенные подушки, зацепился за прыгающий кончик ножен О'Лайам-Роу и чуть не свалился. Уна скорчилась в углу, пытаясь подняться. Госпожа Бойл с диким взглядом отступила в гостиную и наблюдала оттуда. Никто не пытался позвать на помощь. Да никто из слуг, знавших Терезу Бойл и О'Коннора, и не осмелился бы вмешаться.

В тесной комнате не так-то легко было орудовать мечом. Он постоянно застревал в панелях и к тому же был слишком тяжелым: попробуй размахнись. О'Лайам-Роу вскочил на изящный инкрустированный столик, но Кормак ногой выбил его; падая, принц инстинктивно прикрылся столешницей, и клинок Кормака глубоко вонзился в дерево. Оставив его там, Кормак прыгнул на противника и принялся топтать его мягкое тело. Ошалев от боли, О'Лайам-Роу невольно выбросил руку, нащупал кочергу, лежавшую в почти потухшем очаге, и, взмахнув ею над широкой спиной ирландца, заклеймил его, словно телку. О'Коннор с воплем отскочил; запахло паленым, ругательства посыпались градом.

О'Лайам-Роу с трудом поднялся и достал свой меч; противник его немного пришел в себя и ринулся к нему, сжимая и разжимая кулаки. В гостиной раздался короткий резкий треск. О'Коннор на секунду отвлекся от своей жертвы и поймал сверкающий, как бриллиант, графин с отбитым горлышком, брошенный ему госпожой Бойл. Держа перед собой графин, блестящий и белый, словно букет невесты, он сделал обманное движение, а затем склонился, чтобы зазубренным стеклом пропороть лицо О'Лайам-Роу.

О'Лайам-Роу даже на него не глянул. Его добродушное лицо, на котором отразились удивление и отвращение, было обращено к Терезе Бойл. Он разинул рот и попросту сел на пол, как только осколок приблизился к нему. Стекло просвистело у него над головой, чуть задев персиковые волосы, и Уна, несмотря на отчаяние, не смогла удержаться от смеха.

О'Лайам-Роу выронил меч и, ползая на четвереньках, шарил в поисках его. Тут госпожа Бойл вихрем ворвалась в комнату и нагнулась, чтобы перехватить клинок.

— Ну нет! — вскричала Уна О'Дуайер. — Нет, старая ведьма, сегодня мы обойдемся без тебя. — И, вцепившись в жесткие, как проволока, седые косы, стала тянуть старуху, словно утопленницу.

В этот момент вторично сверкнуло стекло, направленное в О'Лайам-Роу. Словно ножницы Атропос 29), зловещие среди поздних цветов в саду Жана Анго, острый осколок, опускаясь, перерезал толстую косу Терезы Бойл и впился ей в шею.

Раздавшийся крик, грубый и громкий, был подобен мужскому, а складки окутывающих ее простыней, разметавшихся на полу бесформенной массой, постепенно окрашивались алым. Все еще сжимая в руке разбитый графин, Кормак О'Коннор с разинутым ртом склонился над женщиной. Тем временем О'Лайам-Роу встал, отвернулся, побледнев, и бросился бежать. Когда он достиг двери, ведущей в гостиную, Кормак пришел в себя. Он ничего не сказал; столь сильным было потрясение, что проклятия и угрозы застряли у него в горле. Затем его охватила ярость. Словно человек, оскорбленный до глубины души, словно тот, кому воочию явились символы черной мессы, он протянул руку и, выдернув тяжелый меч из столешницы с такой легкостью, будто то была бумага, бросился на безоружного О'Лайам-Роу.

Уна поднялась с каменным выражением лица и, оставив упавшую женщину, метнулась к О'Коннору и вцепилась ему в руку; не глядя он отшвырнул ее, словно шавку. Когда она с грохотом ударилась о стену, руки О'Лайам-Роу задвигались.

То была всего лишь небольшая праща, и камень тоже маленький, круглый, серебристый, согретый в его кармане. Но метание из пращи было старинным искусством, утраченной традицией, тем утонченным необязательным знанием, к какому только О'Лайам-Роу и мог проявить интерес, сноровкой, которую только он счел нелишним приобрести. Пухлыми, неловкими пальцами, которыми он, как правой рукою, так и левой, мог расщепить натянутую волосинку, принц Барроу установил камешек, поднял пращу и пустил его.

Первый камешек попал О'Коннору в рот, разбив полные губы: словно колонны рухнувшего храма посыпались зубы. Второй ударил в середину круглого наморщенного лба, и О'Коннор повалился, словно срубленное дерево, — так падает могучий дуб, ломая молодые деревца, кустарник и подлесок. Вжавшись в стену, Уна не сводила с него глаз.

Заглушая хриплые стоны старухи, О'Лайам-Роу, задыхаясь, сказал:

— Не бойся. — Затем откашлялся, вздохнул и, подойдя ближе на негнущихся ногах, провел грязной рукой по волосам. — Он не умрет.

На побледневшем лице молодой женщины светлые глаза казались почти черными.

— А если и умрет?

Не отвечая на вопрос, все еще тяжело дыша, он проговорил:

— Нужно помочь женщине.

Она по-прежнему смотрела на него, не двигаясь с места.

— Ей уже нельзя помочь.

— Это необходимо было совершить… Но пока я еще не знаю — свершилось ли это.

— Свершилось, — подтвердила Уна О'Дуайер.

Старая женщина на полу застонала и затихла.

На овальном лице принца Барроу не было и тени улыбки.

— Двадцать лет моей сознательной жизни я проклинал таких, как он, семью проклятьями. Но он по-своему победил. Триумф жестокости над культурой, силы над разумом… Я вышел на те перекрестки, которых ты боялась. Возможно, это верная дорога, а может, первый шаг на легком пути, ведущем к гибели.

— Может быть. Нам не дано знать до Судного дня.

Она прошла мимо, как всегда далекая, похожая на персонаж ночного кошмара: бледная, со струящимся водопадом черных волос, в запятнанной кровью порванной сорочке, что волочилась по полу. У порога она повернулась и посмотрела Филиму в глаза.

— Дверь черного хода открывается бесшумно, и ее не сторожат. Иди быстрее, скоро рассвет.

Он подошел к ней, но не слишком близко.

— Я не оставлю тебя с ними.

Уна повернула голову. Окровавленный, встрепанный, вытянувшись, словно бык на вертеле, Кормак лежал посреди разоренной комнаты. У его ног распростерлась старая женщина, прижав сильные руки к затылку.