Страница 16 из 78
Только подойдя к конюшне, О'Лайам-Роу обнаружил, как крепко стиснуты его кулаки, и понял, что был готов и к телесной расправе.
Пайдар Доули ждал его. Когда принц вошел в удобную, с теплым запахом навоза конюшню, фирболг вцепился своей жилистой рукой в измятый атласный рукав и, что-то хрипло прошептав, оттащил хозяина в сторону. О'Лайам-Роу, намеревавшийся покинуть владения Брайса Хариссона прежде, чем тот выйдет во двор, грубо обругал Пайдара по-гэльски.
Но тут он увидел, куда показывает свободной рукой Пайдар Доули, и значение сделанного открытия наконец-то дошло до него. В конюшне стояло четверо животных: его собственная лошадь, мул, превосходная кобыла Хариссона и наемная кляча, чья залатанная сбруя и седло, экипированное для похода, были так же хорошо знакомы ему, как его собственные. Он скакал вслед за этой клячей из Дьепа до Блуа, созерцал ее экипировку на борту корабля, скользящего вниз по Сене и Луаре, и во время злополучной охоты с гепардом, и по пути в Обиньи и обратно. То и другое принадлежало Робину Стюарту.
О'Лайам-Роу обычно хорошо относился лишь к людям, развлекавшим его, и не выносил угрюмую скованность лучника даже до дня гибели Луадхас, а сам он чувствовал себя неловко и сейчас немедленно покинул бы двор, если бы не некоторые воспоминания.
Прежде всего — неприятная сцена в доме воскресила в памяти другую, происшедшую более двух месяцев назад в вонючей спальне оллава в Блуа. Он как-то сказал Уне О'Дуайер, что власть порождает чудовищ, но он видел, что делает с людьми и отказ от власти.
Робина Стюарта послали в Ирландию вместе с Джорджем Пэрисом, чтобы привезти Кормака О'Коннора во Францию. Вместо этого он оказался здесь, в Лондоне, с одним из людей Сомерсета, который тщательно старался скрыть свои связи. Англия и Франция сейчас не воевали, но не было и близких дружественных отношений между двумя странами, во всяком случае, настолько близких, чтобы объяснить личный разговор лучника королевской гвардии с правительственным служащим, хотя последний в данный момент и оказался немного не у дел. Хариссон, как и Стюарт, шотландец, и они, как припомнил О'Лайам-Роу, старые друзья. Но тогда какую роль во всем этом играет О'Коннор, за которым отправили Стюарта?
Именно этот последний необъяснимый вопрос в конце концов заставил Филима О'Лайам-Роу, принца Барроу, человека, никогда не терявшего чувства собственного достоинства, везде и всюду, в самых тяжелых ситуациях полагавшегося лишь на силу красноречия, с шумом выехать со двора в сопровождении Пайдара Доули под пристальным взглядом управляющего и, спешившись на улице, оставить лошадей под присмотром своего спутника, а самому перемахнуть через две стены, пробежать по аллее, успокоить насторожившуюся собаку и прокрасться наконец в садик за роскошным домом Брайса Хариссона, выходящим на Стрэнд.
Осмотревшись, он определил расположение кабинета. Окно было открыто, как раз под Ним находилось крыльцо, скрытое навесом. В пурпурных сумерках, предвещавших свежий мартовский ливень, О'Лайам-Роу подкатил бочонок и, порвав чулки и штаны, с локтем, высунувшимся из тесного шелкового рукава, лопнувшего от резких движений, подтянулся, влез на крыльцо и приготовился слушать.
Говорили на гэльском. Стюарт, стоявший ближе к окну, был в нем не слишком тверд, он не раз запинался и вставлял французские или английские слова. Язык Хариссона был безупречен. О'Лайам-Роу слышал, как легко, без усилий он задает вопросы, комментирует, иногда спорит. Вел он себя совершенно не так, как тогда, когда принимал принца: сейчас Хариссон казался спокойным, задушевным и понимающим — в самой его способности справляться с вывертами Робина Стюарта сказывалась действительно очень долгая дружба.
Он произнес на своем певучем гэльском, наполняя душу О'Лайам-Роу тоской по родине:
— Все равно, Робин, почему именно на судне? Темза слишком открытое место, чтобы встречаться с таким человеком, как Уорвик. Понятно, что он отказался выслушать тебя.
Стюарт выругался:
— Разве я не пытался использовать все другие способы? Ни одно сообщение не дошло до него. Я узнал, что он поплывет в Гринвич в тот день. Остальное было несложно.
Голос Хариссона по-прежнему звучал приветливо:
— Ты говорил с ним откровенно?
— Я сказал, что хочу сообщить новости, которые могут принести большую пользу Англии, а так как они секретны, то хотелось бы поговорить наедине.
— И?..
— Он заявил, что не намерен вступать в переговоры с людьми, которые навязывают себя силой. Хорошо еще, что меня не ссадили и не отправили в Ньюгейтскую тюрьму, а если я намерен что-то сообщить, то следует обратиться соответствующим образом письменно. Однако все-таки он заинтересовался.
— Не похоже, что заинтересовался.
В агрессивном тоне Стюарта мелькнула самодовольная нотка:
— Нет, заинтересовался. Я поднял край плаща и показал ему эмблему лучника.
Впервые за время разговора голос Хариссона прозвучал резко:
— Кто еще видел это?
— Никто, Боже упаси, я же не дурак. На судне было полно слуг и чиновников, но ни одного знакомого. Затем они вызвали паром и высадили меня. Но следующее письмо, которое я напишу, клянусь Богом, он прочтет. — В волнении Стюарт заговорил громче. — Пришло время для нового послания, Брайс. Я уверен в этом. Попроси его переговорить с нами. А не согласится — предложим время и место для встречи с его представителем. Он не сможет отказать. А когда он услышит, что мы предлагаем, состояние нам обеспечено. То, что это отродье, Мария, выйдет замуж во Франции, будет представлять постоянную французскую угрозу со стороны шотландской границы. Если же она умрет, Шотландией скорее всего станет управлять Арран, а он благосклонно относится к англичанам, и его можно задешево купить. Уорвик способен даже убедить их передать правление Ленноксу — у того достаточно весомые права. В то время, как… — гремел хриплый, полный энтузиазма голос Стюарта, — в то время, как Мария — прямая угроза английскому трону. Если католики вернутся к власти, французы скорее всего станут подстрекать их, дабы те поддержали ее притязания на корону. Она же внучка сестры Генриха VIII. Принимая во внимание ту кутерьму, которую он учинил из своих браков, ее притязания можно считать почти такими же основательными, как и права Марии, его дочери.
— Или такими же, как у графа и графини Леннокс? — задумчиво произнес Брайс Хариссон. — Я думал, что ты сделаешь свое предложение сначала им.
— Ну… — протянул Стюарт.
Последовала продолжительная пауза, во время которой принцу Барроу показалось, что черепица под ним вот-вот задребезжит от бешеных ударов его сердца. Затем Стюарт буркнул с нарочитой резкостью:
— О чем-то подобном я при них упоминал, кажется. Но, по правде говоря, не нравится мне эта семейка.
— О, тут я вполне с тобой согласен. — Своим по-прежнему ровным голосом Брайс Хариссон произнес бранное выражение в адрес Ленноксов, которое О'Лайам-Роу довелось слышать только в трущобах Дублина, затем продолжил без малейшей запинки: — Итак, согласен: мы напишем Уорвику. Предоставим ему возможность все обдумать и назначить место встречи. Мне кажется, подойдет книжная лавка. На постоялом дворе всегда слишком много ушей… Может, лучше отправиться на встречу мне? Я ведь давно служу при этом дворе: думаю, к моим словам прислушаются. Никто не усомнится в твоем положении, но имя твое, естественно, никому ни о чем не говорит.
— Я как раз собирался это предложить, — признался Робин Стюарт; и в том, как легко он сдался, О'Лайам-Роу ощутил тайное облегчение, прикрытое маской здравого смысла.
Затем они перешли к обсуждению времени и места предполагаемой встречи и, покончив с этим, приступили к прощанию.
О'Лайам-Роу уже собирался слезать, когда внезапно услышал свое имя. Хариссон отвечал на вопрос.
— Они уехали, говорю тебе. Он больше не вернется, я уж постарался на этот счет. Он никак не мог узнать, что ты был здесь. Это чистейшая случайность — мой простофиля-братец прислал его.